Собрание сочинений в 2-х томах. Том 2 - Фонвизин Денис Иванович - Страница 113

Вена, 27 июня 1785.

Прошу вас, государя моего, при моем поклоне, сказать отцу Серафиму, что я письмо его к известной особе верно отдам и все в его пользу сделаю. Впрочем, желаю вам сердечно дальнейших успехов в искусстве, к которому вы имеете поистине талант отличный, и прошу вас быть уверену, что я всем сердцем пребываю ваш, государя моего, покорный слуга…

Всем вашим товарищам прошу сказать мой поклон.

К РОДНЫМ{*}

Вена, 23 января (3 февраля) 1787.

Уже давно, матушка сестрица Федосья Ивановна, не имею я от тебя и ни от кого из моих ближних ни одной строки. Пожалуйте, пишите почаще и побольше, а мы во ожидании весны живем помаленьку в Вене. Как же скоро настанет весна и я получу деньги, то немедленно поеду долечиваться в Карлсбад. Благодарю бога, я великую имею надежду к выздоровлению. Руке, ноге и языку гораздо лучше, и я стал толще. Ожидаю Клостермана; он видел меня в Москве и увидит здесь; следственно, лучше всего он сравнить может тогдашнее мое состояние с настоящим. Ласкаюсь, что найдет он превеличайшую разность. Ты, матушка, в одном письме своем спрашивала меня о диете. Скажу тебе, что мне запрещено все масляное и тяжелое; в прочем все дозволено. Мы здесь в пансионе у одной женщины, которая показывает нам многие одолжения и которая за обед и ужин берет с нас очень умеренно.

По написании сего получил я письмо твое, в котором ты, матушка, беспокоишься о редкости моих писем, но я всякий месяц пишу по крайней мере два раза; кажется, матушка, это гораздо чаще, нежели вы ко мне пишете. К графу Петру Ивановичу, пожалуй, письмо мое запечатай братниной печатью и доставь ему скоро и верно.

Уведомления твои о ваших спектаклях мне очень приятны. Продолжай их, матушка. Княжна Долгорукова при мне еще сговорена была за Ефимовского; нет ли у вас чего поновее?

Писать, матушка, больше нечего. С нетерпением ожидаю весны, чтобы уехать из Вены, где мне очень надоело и где очень скучно.

«Впрочем, благодарю бога, что имею с кем разделить скуку, ибо моя Катерина Ивановна делает все, что может, для моего успокоения.

Прости, матушка. Всем нашим поклон.

Анне Алексеевне наше почтение». [1]

Вена, 11/22 февраля 1787.

Письмо твое, матушка сестрица Федосья Ивановна, «от 4 января» я получил. Здесь сегодня последний день масленицы, и мы отправляем великий пост; уж два дни говеем; только мой пост плох: рыба мне делает запоры. Священник и доктор разрешили мне есть мясо; и подлинно, ингушка, дунайская рыба с нашею несравненна, да и готовят ее здесь дурно. Впрочем, матушка, ожидаю весны, чтоб скорее поехать к водам, на которые полагаю мою надежду. Бог милостив! Неужели мне суждено вечно оставаться в настоящем состоянии. Все мои здешние приятели уверяют меня в моем выздоровлении. На сих днях едет отсюда прямо в Москву князь Михаиле Петрович Голицын с гувернером своим господином Экелем. С сим последним посылаю коробок, адресованный на имя дядюшки Матвея Васильевича. В сем коробке положены четыре мои портрета восковые: один для дядюшки, другой для графа П. И., третий для тебя, матушка; четвертый, гипсовый, для сестер. Мне хотелось, чтоб вы имели идею: каков я теперь; а портрет очень похож. Благодарю бога, кажется становлюсь я гораздо лучше. Клостермана ждем. Как скоро его в Италию отправим, так скоро, немедля, поеду в Карлсбад. Оттуда всегда и регулярно будете иметь уведомление об успехе, с которым принимать буду тамошние воды. «Послезавтра буду исповедоваться. У всех вас, как и должно, прошу христианского прощения всех наших пороков».

Карлсбад, 3/14 мая 1787.

Чем ближе подходит время к моему избавлению из Карлсбада, матушка сестрица Федосья Ивановна, тем больше сердце мое огорчается тем, что не имею способа, с чем возвратиться. Не знаю, писал ли граф Петр Иванович к наместнику белорусскому и заняты ли деньги в Петербурге. Истинно, чем жить не имею. Сегодня будет у меня консилиум. Теодора ссудила меня чем заплатить эскулапов. Излечение мое много останавливается несчастием моего положения. Не можно ли, матушка, как-нибудь достать мне денег тысячи три рублев, прислать как наискорее. Я бы выехал отсюда на другой же день по получении денег. На сей почте я к графу не пишу, опасаясь надокучить. Брату и всем нашим поклон. «Прости, матушка, целую твои ручки».

Карлсбад, 27 мая (7 июня) 1787.

К великому огорчению моему, матушка сестрица Федосья Ивановна, не имею я ответа от графа на мое пренужное письмо, ниже от тебя ни одной строки, в рассуждении моих крайних обстоятельств. Поздравляю тебя, матушка, с завтрашним днем именин твоих, а брата Павла Ивановича со днем рождения. Я положил 2/13-го выехать из Карлсбада в Трентчин, где пробыв недели три или много четыре, поеду прямо в Россию, чтоб в августе увидеться с вами. Но сие, без помощи денег, есть дело невозможное. Я не знаю еще, как мне отсюда выехать; я, конечно, в Трентчин охотно бы не поехал, но еду затем, чтоб после самому себе не упрекать, пропусти случай возвратить руку, ногу и язык, без чего истинно жизнь моя мне в тягость. Надеюсь, что карлсбадские воды меня очень хорошо очистили и к трентчинским баням приготовили.

Здесь, матушка, людей превеликое множество: по сие число приехало 56 фамилий, и всякий день приезжают великое множество. Если б я здоров был, то было бы мне очень весело. Сожалею только, что из русских никого нет. В будущую середу расстанусь с Карлсбадом. В Вене больше трех дней не останусь. Боже дай, чтоб трентчинское мое путешествие было мне полезно и чтобы меня в августе увидели здорового. «Прошу бога, чтоб я вас всех нашел здоровых и благополучных. Прости, матушка сестрица Федосья Ивановна».

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ЧЕТВЕРТОГО ЗАГРАНИЧНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ{*}

Москва, 13/24 июня 1786.

Совет венского моего медика Штоля и мучительная электризация, которою меня бесполезно терзали, решили меня поспешить отъездом в чужие край и избавиться Москвы, которая стала мне ненавистна. Сия ненависть так глубоко в сердце моем вкоренилась, что, думаю, по смерть не истребится. Словом, будучи в тяжкой болезни и с растерзанным горестию сердцем, выехал я из Москвы в субботу после обеда, в половине осьмого часа. К ночи приехали мы в Пахру, где в карете ночевали.

14. Выехав из Пахры рано, остановились мы поутру пить кофе в деревне Мощь; из кареты не выходили; обедали в деревне Чернишной; ночевали в деревне Башмаковке. Весь день я страдал более душевно, нежели телесно.

15. К обеду приехали в Калугу, где едва могли найти пристанище: насилу отвели нам квартиру в доме двух девушек, во днях своих заматеревших. Они накормили нас яичницею, которую я принужден был есть, невзирая на запрещение доктора Гениша. Хозяйки мои назывались Татьяна Петровна и Марфа Петровна В. Меньшая, великая богомолка, и во время нашей трапезы молилась за меня, громогласно вопия: «Спаси его, господи, от скорби, печали и западной смерти!» Скорбь и печаль я весьма разумел, ибо в Москве и то и другое терпел до крайности; но западной смерти не понимал. По некотором объяснении нашел я, что Марфа Петровна в слове ошиблась и вместо — от внезапной, врала — от западной смерти. После обеда набрело гостей премножество, и одна гостья играла роль предвещательницы. Устремя на меня свои буркалы, говорила мне жалким тоном: «Ты не жилец, батюшка!» — «Вот-на! — отвечал я ей, — я еще тебя переживу». — «Нет, батюшка, — продолжала она, — тебе не доехать, куда едешь». Такое неприятное предвещание и слезы жены, слышавшей нашу беседу, сделали язык мой еще тупее, и я не мог продолжать разговора. Отобедав, выехали мы тотчас от сих калужских дур. Остановились в деревне Брянхове, где рвало меня без милосердия и где чуть было не пришла ко мне и вправду не западная, но внезапная смерть; а как кроме кареты деваться было некуда, то и решились мы всю ночь ехать, и 16-го поутру привезли меня, в прежестоком жару, в город Лихвин. Хотя московский мой врач, филолог и мартинист, уверял меня, что по дороге, кроме кузнецов, лекарей никаких нет, однако в Лихвине сыскали мне лекаря, Федора Ивановича Нетерфельда, который пустил мне тотчас кровь поискуснее самою филолога. После кровопускания жар уменьшился, и я расположился ночевать в доме мещанина Ивана Мельникова.