Нобель. Литература - Быков Дмитрий Львович - Страница 15

Слава богу, Томас Манн от этого в свое время удержался, поэтому в тридцатые Америка дала ему убежище и спасла его. Если бы Гамсун, нобелевский лауреат, захотел в 1938 году уехать в Штаты — его бы пустили. Любой американский университет был бы счастлив его взять как writer-in-residence, но ему захотелось быть при Гитлере духовным вождем. И поэтому он пришел к тому, что 20 лет Европа вообще старалась о нем не вспоминать, а сейчас вспоминает как печальный пример заблуждения. Это хороший урок для многих нынешних россиян.

Про «Голод» говорят, что это одно из первых произведений, где самосознание является главным героем. Это происходит не от хорошей жизни. Это происходит потому, что герой совсем один, и ему делать больше нечего. Поэтому он описывает свои голодные галлюцинации. Голод надо понимать метафизически. Этот голод — не только его желание насытиться. Это голод по людям, по общению, по живому телу. Он страшно одинок. Пищей для человека может быть только общение с человеком. Он страшно одинокий, безумный, нищий, талантливый, болезненно гордый. Он не может никому признаться, что голодный. И это жалкое одеяльце свое таскает с собой, говоря, что это у него упакован костюм. Он все время выдумывает про себя. Больное самолюбие больного человека. Это и есть голод. Нельзя это признать нормальным состоянием. В финале он делает единственно возможный выбор, нанимаясь матросом на корабль: это хоть какая-то социализация, и оттуда, хочется надеяться, он вернется стоящим на ногах.

Конечно, произведение очень сильное и в некотором смысле больное. Другое дело, что все, что написал Гамсун после этого — менее сентиментально, менее нервно, более почвенно, и в каком-то смысле более слабо. Если бы от Гамсуна остался один «Голод» — это был бы великий писатель.

Говорят, что это в какой-то мере предтеча «Улисса». Но нет. «Улисс», конечно, в огромной степени сделан из Льва Толстого и его методов. Собственно, и сама идея «Улисса» — описать один день — впервые пришла Толстому в «Утре помещика». «Улисс» — это пример тотального реализма. Реализма физиологического, экономического, психологического.

«Голод» — это только реализм психологический, но очень убедительный. И, конечно, экспрессивное письмо выросло из Гамсуна. Если бы он на этом и остановился, то какое бы ему было спасибо. Впрочем, большинство читателей считают, что первая книга всегда лучше, а вторая всегда плохая.

Он о себе писал: «Как современный психолог, я должен осветить и исследовать душу. Я должен исследовать ее вдоль и поперек, со всех точек зрения, проникнуть в самые тайные глубины». Это как раз говорит нам о чрезвычайной серьезности его отношения к себе, и, увы, без достаточных на то оснований. Писатель, может, и должен считать себя гением, но рассказывать об этом он не должен никому. Он должен придавать своему творчеству огромное значение, но только наедине с собой. Выходя на люди, он должен скромно говорить: «Я тут немножко накропал, но читать необязательно».

Я как раз не лучший в этом смысле пример, но мне легче — я журналист. Знаете, меня как-то журналистика все время несколько приземляет, позволяет мне зависеть от обстоятельств и от некоторых не зависеть, например, от гонораров. Но журналистика не для всех, конечно. Если бы Гамсун кем-нибудь работал, кроме писательства, — писал бы в газету или, кстати, преподавал, — это бы ему очень помогло. Но он не социализированный, отсюда его такой безграничный индивидуализм. Признается же его Глан, что лучше всего чувствует себя в полном одиночестве. Ну и его старый пес Эзоп — единственный спутник, которого он пристрелил в конце концов, только бы он не доставался Эдварде, и прислал ей мертвого Эзопа. Царский подарок. В общем не будьте как Гамсун. И когда Гитлер будет вам вручать медаль — отвернитесь, и все у вас будет хорошо.

Уильям Йейтс — ирландский англоязычный поэт, драматург. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1923 года с формулировкой «за вдохновенное поэтическое творчество, передающее в высокохудожественной форме национальный дух».

Йейтс, который, конечно, на русский слух не очень благозвучен, удостоился Нобеля в 1923 году, уже будучи не просто титулованным, но главным на этот момент поэтом Ирландии, одним из главных поэтов Европы.

У меня складывается ощущение, что в лице Йейтса они все-таки наградили Уайльда, который успел, кстати, одобрить его стихи. С Уайльдом вышло так, что он сильно опередил время и умер в полузабвении. А на самом деле — на грани всемирного признания. Потому что, конечно, нулевые, да и десятые годы европейского модерна вознесли бы его по-настоящему. И забыта была бы его британская катастрофа: суд и тюрьма. А может быть, это наоборот придало бы ему весомости и авторитета. Классический, проклятый поэт. Он умер в дешевом отеле, в долгах, в нищете, отвергнутый всеми. Как раз Уайльд, который был образцом, идеалом ирландского поэта, хоть пишущего по-английски, сын ирландской публицистки, писавшей под псевдонимом Пассионария. Он этого Нобеля заслуживал больше: по крайнему разнообразию жанров, в которых работал, и по безупречности стиля, и по новизне своего мировоззрения. Йейтс в этом смысле — явление хоть и очень достойное, но гораздо более скромное. Во-первых, его драмы, в отличие от драм Уайльда, никогда не знали широкого зрительского признания и, видимо, не были на него рассчитаны. И, видимо, все-таки, это слишком эзотерические произведения. Не зря он отрекался от собственных ранних поэм, говоря, что они чересчур длинны, тяжеловесны, загадочны. Действительно, когда начинаешь читать раннего Йейтса, возникает ощущение, что он совершенно переродился с годами. У него появилась прекрасная ясность, он стал гораздо человечнее, меньше стало символики многословной. Но он действительно ведь не просто символист, а человек, реально увлекавшийся эзотерикой. Один из создателей ирландской организации герметиков[10], своего рода тайного ордена. Знался с Блаватской и всерьез относился к ней и к теософии в целом. Ну, в общем, все моды начала века, точнее, рубежа веков действительно были им глубоко лично пережиты. Но знаем его мы все-таки прежде всего как лирического поэта. Поэта — странного подражателя, сказал бы я, Озерной школы, традиции меланхолического созерцания, безупречного владения формой. Таких хороших стихов по-английски в XX веке, кроме Киплинга, вообще никто не писал. Удивительно, что главный имперец — как раз сторонник подгребания Британией всего под свою корону — и главный борец за независимость писали рифмованные стихи по-английски лучше всех, создавая занятную пару. Йейтс очень трудно переводим. Из всего, что напереводила русская литература, как созвездия выделяются переводы Кружкова. Кружков вообще гениальный переводчик и очень сильный поэт, потому, что нельзя быть хорошим переводчиком, не будучи большим поэтом. Это такой закон. По нему и Маршак, безусловно, поэт очень крупный, хотя недооцененный. Ну и, конечно, то, что и Кружков сделал из «Джона Донна», — даже лучше, кажется, чем переводы Бродского. Потому что у них необычайное сходство темпераментов, и кроме того, он виртуоз. Но даже виртуозный, совершенный перевод Кружкова — английские слова короче, тут ничего не поделаешь — он не передает всей глубины, универсальности, вот этого йейтского стишка, который так и хочется мне прочесть. Потому что ведь ничто не может быть поэтичнее и, в общем, в каком-то смысле ужаснее, чем мысли о старении прекрасной женщины. Сейчас мы смотрим на нее и понимаем, как эта вся летняя природа, среди которой мы пишем.

Йейтс вам скажет то же самое: