Золотой характер - Ардов Виктор Ефимович - Страница 12

Удовлетворенный глубиной собственных рассуждений, Петр Алексеевич вошел в подъезд, втиснулся в кабину лифта и нажал кнопку с цифрой «7». Когда лифт остановился и Гребенкин распахнул дверцу кабины, взгляду его предстала картина, от которой у него екнуло сердце.

Прежде всего ой увидел свою жену Софочку. Но в каком виде! Всегда такая изящная и томная, она сидела растрепанная, жалкая на ступеньках лестницы и горько рыдала. За спиной у нее растерянно переминались с ноги на ногу оба сына-подростка. Фоном для этой семейной группы служили жильцы соседних квартир, преимущественно женского пола. Они шумели.

— Что случилось? — крикнул Петр Алексеевич, обводя присутствующих блуждающим взглядом.

Заслышав любимый голос, Софочка перестала плакать и взглянула на мужа.

— Ключи потеряла, — всхлипнула она и махнула в сторону двери. — Ходила в магазин за льдом для ботвиньи и потеряла.

— Фу-у, черт! — облегченно вздохнул Гребенкин. — А я подумал бог знает что. Ломать! Сию же минуту вызвать слесаря и ломать!

— Что ломать, Пепа! — удивилась Софочка.

— Как что? Дверь, замок! Я знаю?

— А гардероб?

— Что гардероб?

— Да ведь я и от гардероба ключ потеряла.

Петр Алексеевич покрутил головой:

— Эк тебя угораздило! Ломать!

— А новый сервант?

— Что сервант? — Гребенкин опустился на ступеньки лестницы рядом с женой и каким-то петушиным голосом спросил:

— И от серванта ключи потеряла?!

Софочка, предчувствуя бурю, закрыла лицо руками и уткнулась в колени. Из этого ненадежного убежища едва слышался ее жалобный голосок, но в ушах Петра Алексеевича он отдавался всесокрушающим громом.

— И от книжного шкафа.

— И еще от чего? — пролепетал Гребенкин.

— И от буфета… Все ключи были на одном кольце.

— И еще от чего?

— От твоего письменного стола, — выдохнула Софочка. Она с ужасом подумала, что этот последний удар окончательно доконает ее дорогого Пепу. Выждав секунду, она осторожно раздвинула пальчики и приоткрыла один глаз. К ее удивлению, Петра Алексеевича уже не было. Только откуда-то снизу доносился удаляющийся шум, словно по лестнице скатывалась снежная лавина, а минуту спустя до потрясенной Софочки долетел ликующий возглас:

— Я знаю, где они!

Немного времени потребовалось Гребенкину, чтобы оказаться на том месте, где он недавно поучал неведомого растяпу, и еще меньше, чтобы убедиться, что ключи исчезли. Он отбросил портфель, опустился на четвереньки и начал разгребать песок. Но ключей не было. Попадались то камешки, то обгорелые спички, то окурки, и Петр Алексеевич со злостью отшвыривал этот мусор в сторону.

Между тем вокруг стали собираться любопытные. Подошла старушка с лохматым пуделем на ремешке. Пудель почему-то страшно обрадовался, завидев Гребенкина. Он дружелюбно завилял хвостом и попытался лизнуть его в нос, но старушка, опасаясь за песика, поспешно натянула поводок. Молодая женщина с голубой детской коляской боязливо предложила позвать на всякий случай милиционера. Услышав это слово, Петр Алексеевич поднялся с земли, молча растолкал толпу и кинулся к постовому. Но тот ничем не мог его обрадовать — никто не передавал ему никаких ключей.

— Эх, лю-ди! — скривился, как от зубной боли, Гребенкин.

— Да вы не унывайте, гражданин, — ободрил его милиционер. — Я тут на некоторое время отлучался по делам службы, так что обратитесь в отделение милиции. Возможно, кто-нибудь уже принес ваши ключи туда.

Гребенкин вскинул брови и удивленно посмотрел на милиционера.

— Ну и шутник же вы, товарищ старшина! — вяло усмехнулся он и, махнув рукой, поплелся к своему дому. Но тут он вспомнил страдальческое лицо Софочки, представил себе, как скрежещут и ломаются под рукой слесаря замки нового серванта, письменного стола, гардероба, и круто повернул обратно.

В отделении милиции Петра Алексеевича ждал приятный сюрприз. После первых же слов Гребенкина дежурный по отделению взял с этажерки связку ключей и побренчал ими в воздухе. Такой сладостной музыки еще никогда не слышал Петр Алексеевич.

— Ваши?

— Наши! — обрадованно воскликнул Гребенкин.

— Очень хорошо. Недавно старушка какая-то принесла.

— Совсем наоборот, — вмешался сержант, сидевший за столом. — Не старушка, а молодой человек. Старушка принесла вон ту сумочку.

Дежурный задумчиво погладил подбородок.

— Ну, не знаю… Мне припоминается, что молодой человек чемоданчик принес.

Гребенкин нетерпеливо кашлянул. Ему так хотелось обрадовать Софочку, а тут этот разговор о старушках, чемоданчиках, сумочках… Получив ключи, он кивнул дежурному и помчался домой.

…Вечером, укладываясь спать, Петр Алексеевич миролюбиво сказал жене:

— Ну и наделала ты переполоха, мамочка! — и ойкнул от неожиданности, получив довольно чувствительный удар, локтем в бок.

— Ты сам виноват! — прошипела Софочка. — Не ты ли требовал от меня закрывать все, что можно закрыть, — одно от бабушки, другое от детей…

На это нечего было возразить. Петр Алексеевич натянул одеяло до самого подбородка и пробурчал:

— И есть же еще такие свиньи! Нет чтобы отдать ключи постовому — вынуждают человека мчаться сломя голову в милицию!

В саду возле аптеки, за столикам, ножки которого врыты прямо в землю, пьют боржом московский адвокат Макаров, приехавший в отпуск на родину, и его сверстник и давний приятель, доктор сельской больницы Дятлов. Солнце приближается к полудню, синеватый зной все больше заволакивает поля и рощи, заполняет лога и овраги на всем видимом пространстве. Над клином овса за конопляником вскидывается жаворонок, позвенит немного и, словно не выдержав духоты, камнем падает вниз. По дороге за оградой порой прошумит грузовик, протащит облако горячей пыли, разгонит кур и на время затихнет у колхозного двора. В общем же на селе душно и тихо: взрослые в поле, ребятишки убежали в луга и на речку. Самым разумным для доктора и адвоката было бы последовать их примеру, но они спорят… Спорят они всегда, когда встречаются, — с детских лет и обо всем на свете. Сейчас доктор доказывает адвокату, что существующая законность, как бы она ни была совершенна, в некоторых случаях все же не в состоянии защитить человека от подловатых и, в сущности, беззаконных действий его ближнего.

— Поехал! — иронизирует адвокат. — Загремел словесами… Да ведь это все равно, что утверждать, будто в организме человека есть места, недоступные ножу хирурга. А таких мест, насколько я знаю, нету, по крайней мере для современной медицины…

— Есть!

— Очевидно, по вашему сельскому масштабу. Но вообще-то…

— Вообще есть!

— Ну уж и не знаю! — не сдается адвокат. — В мозгу копаются, как ложкой в каше, в глаз проникают, сердце сшивают…

— Душа! — выпаливает доктор. — Душа, и нет туда ни вам, ни нам свободного хода… Поди-ка раскуси, что он, человек-то, в самом себе носит! Зная его жизнь, минута за минутой, зная устройство и функции каждой клетки, невозможно предугадать, что он сделает или скажет в следующую минуту… А у иного ближнего она, душа-то не то чтобы темный лес, а прямо чаща дремучая, совы в ней кричат и этакие, знаешь ли, болотца хлюпают…

— Не пугай средь бела дня! — смеется адвокат. — Не страшно… Я по своей работе всякого насмотрелся и наслушался. Прошлое иногда в людях работает, живого мертвый пытается хватать…

— А всего не постиг!

— Не знаю… Без примера спор этот пустой… Зачем сеять воду через сито? Вода все равно будет…

— Наймется и пример, — обещает доктор. — Вот повремени малость — и найдется…

Доктор направляется на обход больных, а Макаров — домой, полежать и подремать… Просыпается он оттого, что на крыльце разговаривают. Солнце уже сползло за вершины большого колхозного сада напротив, и на пыльной дороге лежит покрывало, сотканное из желтых и серых пятен; колышутся ветки, колышется, движется и покрывало на дороге. Шелестит листва в палисаднике, жужжат пчелы, и сквозь этот шелест и жужжание прорезаются два голоса: тихий, примиряющий — матери Макарова, и басовито окающий, возбужденный, как будто странно и давно знакомый. Макаров некоторое время вспоминает и наконец узнает голос Черноярова, их бывшего соседа, мрачноватого на вид мужика, который часто без толку кричал на своих чумазых и вечно оборванных ребятишек, кричал и любил их трогательной любовью.