Черные сказки (сборник) - Кожин Олег - Страница 27

Долго крутился перед витым зеркалом, сапоги красные и так и эдак ставил. Кафтан по сто раз разглаживал. Хозяйка, качая младенца на руках, все вздыхала: куда в ночь собрался? Чуяло сердце, что грех на мужниной душе затаился. А тот отнекивался, говорил, что с друзьями гулять идет. А большего-то бабе знать и не надо, да и сама боялась не то что спросить, даже подумать.

Хозяин вернулся под утро один. Пьяный и злой. С ободранных рукавов капала вода; красные сапоги торфом вымазаны. Одним словом, из болота вылез. А вот Ждан после той ночи домой не вернулся. Искали его, искали – без толку. Значится, его лес забрал.

Пелагея рыдала, волосы на себе рвала, да разве суженого вернешь? Как стала на люди выходить, так Торчин все рядом крутился – то на чарочку зовет, то безделушку сунет, и не смущало его, что в селе шептали, дескать, помог хозяин молодому жениху исчезнуть. Шептали, но вслух сказать боялись.

Однажды Торчин вернулся домой с красной, расцарапанной в лохмотья мордой, но довольный, а через пару месяцев пошли слухи, что понесла девка. Пелагея снова в избе заперлась. Еще месяц спустя, как раз первый снег прошел, видели ее утром босой да с наметившимся пузом, шла она к Соромным болотам рано утром. Ушла да и не вернулась, знать, болота ее забрали.

Никодим вышел к злополучным топям. Светила полная луна – время, когда вся нежить далекий зов чует и к живым тянется. Низко плыл густой, как первач, туман. В мареве являлись призрачные силуэты. Эх, сколько душ бродит тут неупокоенными!

Надо найти младенчика, отобрать и тикать! Лишь бы успеть, пока он упырям не достался.

Никодим сглотнул. Как бы ему самому упырям на глаза не попасться…

Тут хоть перекидывайся, хоть не перекидывайся, а морок на них навести не удастся – у упырей в голове не думка, а порченая каша. Никодим сделал шаг. Под ногами зашевелилась, забулькала трясина. Еще шаг. Он не представлял, куда ступать, скорее, его вело то внутреннее чутье, которое издревле сохраняет жизнь и домушкам, и шишигам, и бесам, которое ведет утопцев и упырей по незримым дорожкам среди болот и не дает им провалиться.

Кто-то подвывал, хлюпал босыми ступнями. Никодим медленно продвигался вперед, раздвигая паутинистый морок перед собой.

Голос стал громче, и домовой, к своему удивлению, стал различать отдельные звуки, будто кто-то очень старался петь, но никогда в жизни не слышал, как это делают.

На болоте, спиной к Никодиму, стояла утопленница. Она переминалась на отекших синих ногах, на теле висело рваное исподнее. Руки что-то держали перед собой – что-то или кого-то, кому покойница пела. Она оглянулась, и Никодим мог поклясться, что это опухшая, с вывалившимся языком Пелагея. Точно младенчика баюкает! Да жив ли тот?

Утопленница сделала шаг, и туман проглотил ее. Несуразная песнь отдалилась. Никодим побежал за ней и через некоторое время обнаружил покойницу в том же положении. Руку вытяни – коснешься истлевшего рубища. Но Пелагея мигом растворилась в хмари. Эх, водит зараза! Кружит! Хочет погубить его – честного домового, а ведь он только пришел забрать то, что ей не принадлежит, не ради хозяев безголовых, а ради души невинной!

Никодим скинул зипун, вывернул его наизнанку и надел опять. Тут даже туман, показалось, стал жиже, а голос покойницы отчетливо прозвучал рядом. Попалась! Заплутать домового вздумала, а он не так-то глуп оказался!

Перед Никодимом снова стояла Пелагея. На этот раз лицом.

– Так что же ты мне голову морочила?! – выругался Никодим и замер.

Расплывшаяся титька с кляксой соска выбилась из-под драного одеяния, а ниже торчал из прорехи, весь в паутине вен, невероятно раздувшийся живот, который поглаживала утопленница. Но не это привело его, бывалого домушку, в оцепенение, а то, что под руками Пелагеи кожа ее чрева ходила ходуном. Что-то отчаянно пыталось вырваться наружу! Нерожденный, который никогда не увидит солнечного света, переродился в упыря и оказался обречен скитаться вместе с матерью по топям.

– Разбудил ребеночка! – с досадой пробулькала Пелагея.

Обманула Никодима кикимора проклятая, не нужен утопленнице младенчик – она своего баюкает. Тикать надо, пока на стоны да плач упыри не сбежались.

Он стал медленно отступать, чтобы дернуть с болот во всю домовую прыть. Из белесой пелены вышел, опираясь на передние лапы, упырь. Гнилостный его запах перебивал смрад болот так, что вчерашнее молоко в утробе Никодима напомнило о себе. Одежда упыря давно сгнила, лишь на иссохшем запястье болтался витой кожаный браслет. Упырь присел на корточки и завыл безгубым ртом. Болота, некогда сонные и ленивые, враз ожили. Зашевелилась, зачавкала топь. Алчно заклокотал туман. И Никодим побежал.

Упыри преследовали его сворой голодных псов; зловоние обжигало, клекот множества глоток звучал за плечами, а болота все тянулись и тянулись. Вот уже холодная рука цапнула за ногу, кто-то схватил полы зипуна – домовой вывернулся из одежки. И стать бы ему кормом для покойников, но за спиной завыли, послышалось недовольное кипешение, и погоня вроде как отстала. Никодим оглянулся: несколько упырей валялись, а те, что бежали следом, не блюдя никакого порядку, спотыкались о первых и сами сбивались в кучу, создавая препятствие тем, кто был за ними. Некоторые поднимались, чтобы продолжить погоню, но мгновение было упущено, домовой чуть поднажал и выскочил с трясины на опушку.

Светало. У лесного ручья Никодим выжимал болотную тину из одежды. Звонко цвыркая, вспорхнула стайка птиц, разнося слухи о погоне на Соромных болотах. Мимо с отрывистым лаем пробежала лисица. Следом пропыхтел лесовик, остановился, задержал вопросительный взгляд: мол, что в чаще домушка потерял? Услышал рассказ птиц, кивнул и покосолапил дальше. Хороший он, лесовик, без надобности не в свое дело лезть не станет.

Что же это выходит? А выходит, что провела Никодима шишига. Шлёнда [4] шалопутная, баба бесстыжая. И как только он не смекнул? Отправила на болота к упырям! А ведь тот, который при утопленнице был, не кто иной, как Ждан. Значит, нашли друг друга после смерти. Вот он любушку вместе с неродившимся, пусть не своим, чадом и бдит.

Будь упыри чуть сообразительнее, будь в голове у них не каша, а извилины, как у обычных людей, гнить бы Никодиму сейчас в ихних желудках. Так что повезло, ой как повезло, что они гурьбой за ним побежали сворой голодных псов, да друг о дружку поспотыкивались.

А что же кикимора? Не зря с новенькой прялкой игралась, не зря. Откуда она ей могла достаться? Кто мог подарить? Никодим почесал затылок. Какую песнь пела кикимора? Крутись пряльце, шейся пряжа, вейся ведьмин куделек. А в округе лишь одна ведьма живет.

И у нее зуб на хозяина.

Контур горелого дома полыхал в лучах рассвета. Будто не ушел огонь, а продолжал медленный танец на пожарище. Кикиморы не было слышно. В то время, когда все домовые духи готовят жилище к новому дню, она спала. Да и хозяйства лишилась, устроилась приживалой на чужом горюшке. Ух, злость берет! Никодим скрипнул зубами. Где теперь искать эту блудню?

Печка торчала посреди пожарища черным курганом. А ну-ка заглянет он за голбец. Пока двигал мокрые от росы доски, весь перемазался сажей. Вот она, голубушка, кемарит в обнимку со своей прелестью.

Что-то стукнуло в подполе – раз, другой. Неужто дом еще жив?

Никодим медленно потянул прялку, кикимора зачмокала губами, покрутилась, нащупывая в полусне свое барахло.

– Проснись, дочь Мокоши [5]! – густо проревел домовой. Перекинулся в тень, потек смоляным пятном по стене печки, растянулся по огрызкам стен. Дом питал его тонкой струйкой, остатками еще бившейся в нем жизни. Придавал Никодиму сил после побега от упырей.

– Ай-ай-ай! – заверещала кикимора.

Никодим рос, ширился, поглотил собою блудню, так что от кикиморы осталась видимой только пара перепуганных глаз.