Мифы и легенды старой Одессы - Губарь Олег Иосифович - Страница 24

То есть она вполне логично просила вернуть ей собственность до решения суда, ссылаясь на авторитетных поручителей. Комитет отреагировал предсказуемо. Отвечая 24 июля 1815 года Кобле по поводу полученного тем прошения, пишут о том, что такая-то, «промышляющая постыдным и противным благонравию ремеслом, содержа развратных женщин и других ей надобных, кои, насколько можно видеть в деле о Локотникове, придали способов сему преступнику растратить украденную им казенную сумму и, быть может, что были и самою причиною покуситься на злодеяние, родив в нем посредством разврата нужды в деньгах». Поэтому находят невозможным вернуть конфискованное имущество до разрешения дела. Разумеется, опосредованно причастные к делу Локотникова и материально пострадавшие фигуранты принялись подавать прошения по инстанциям. В связи с жалобами сюжет привлек внимание высшей администрации, в частности, небезосновательно обратившей внимание на халатность почтовых чиновников. Странно, что впоследствии не было вынесено никакого дисциплинарного определения и в адрес самого Комитета.

Пока раскрутился тяжелый маховик бюрократической машины, минуло чуть ли не пять лет! И только 26 января 1820 года в Комитете слушали постановление Правительствующего Сената по делу Локотникова. Главный обвиняемый сего решения так и не дождался: в комитетских журналах, относящихся к этому времени, он значится просто умершим — естественна ли была его кончина, покончил ли он с собой, неизвестно. Ясно лишь то, что смерть его произошла ещё до сенатского постановления, ибо в противном случае оно включало бы и приговор самому Локотникову.

Столичные моралисты яростно отыгрались на живых. Мещанке Шейндле Лейбовой Слушаевой объявлен начет в 1.100 рублей, то есть существенно больше, чем она получила из рук покойного канцеляриста. Правда, ей вернули опечатанные все эти годы часы и жемчуг. Тут надо пояснить: Лейбова — не фамилия, а отчество, которое нередко трактуется в документах как фамилия. Реальная же фамилия — Слушай (Слушаева). Лейба Слушай фигурирует в перечне ревизских евреев-мещан 1811 года.

Были также назначены следующие взыскания: со шляхтянки Магдалины Тарновской — 650 рублей, с болгарина Топалова — 250, со шляхтянки Макушиніской, — 100, с немца Пурио — 80, с десятского Соломона Гершковича — 50, с грека Бани — 50, с двух десятских — Лемошко и Цудика — 15 рублей, «потому что они, видев Локотникова, молодого человека и должностью обязанного, издерживающего деньги мотов-ски для распутно с ним жившей девки, должны были от сего его отвратить».

Легко счесть: все эти штрафы и близко не покрывают утраченную казенную сумму. В таковой ситуации Сенат положил взыскать недостающую разницу с одесского почтмейстера Худобашева — да-да, того самого, Артемия Макарьевича, члена Бессарабской конторы иностранных поселенцев, хорошего пушкинского знакомого. Здесь, конечно, уместно говорить о халатности: при выдаче столь крупной суммы расписка получателя действительно не была надлежащим образом сверена. При таком начете почтмейстер мог буквально остаться без штанов, а потому, вполне сознавая и свою вину, Комитет компенсировал основную часть дефицита, 3.075 рублей, от лица своего казначея, одного из самых состоятельных людей в Одессе, сподвижника герцога Ришелье барона Жана Рено, многократно помогавшего городу в разных ситуациях, и тем спас свою репутацию.

Казалось бы, вопрос исчерпан и черпак выброшен. Не тут-то было. Проходит ещё два с половиной года, и 18 июня 1823 года Комитет снова не может свести дебит с кредитом. Как выяснилось, не всех лиц, на которых наложили денежные взыскания, удалось отыскать. Покинули Одессу, либо сознательно скрывались: болгарин Топалов, грек Бани, десятские Лемошко и Цудик, в связи с чем полиции поставили на вид. Что касается Худобашева, то в случае, если бы поименованные особы рассчитались, то за ним оставалось бы 712 рублей 15 копеек, в противном случае ему пришлось бы рассчитываться сполна. В помощь следствию вновь привлекли всезнайку Соломона Гершковича, но результат мне пока неведом — во всяком случае, в комитетских журналах ближайшего к этой истории времени я больше не нашёл упоминаний о деле Локотникова.

Знаете, что ещё скажу: мне чертовски жаль этого безымянного по сути Локотникова. Представьте себе безнадёжно сидящего в «чижовке» при городской полиции молодого легкомысленного человека, лишенного какого бы то ни было будущего, никому не нужного, даже освобождённой им даме сердца, ради которой пожертвовал он честью и самою жизнью. Условия содержания ужасающие — острог в «большой крепости» ликвидирован после ее присоединения к карантину, новый тюремный замок построен лишь десять лет спустя, тюремный дом при полиции не обустроен и переполнен Бог весь каким сбродом. Ни малейшего просвета, оправдания не будет никогда, жизнь загублена.

Мы не только не узнаем, при каких обстоятельствах он перешел в мир иной, но даже места захоронения. Известно, что гораздо позднее умерших или казнённых в тюремном замке погребали на Скаковом поле или на Карантинном кладбище. Но в 1810-е годы не было ещё означенного поля, а кладбище в карантине использовалось по особому статусу. Скорее всего, Локотникова наскоро зарыли где-то на периферии Старого городского кладбища, которое в тот период было лишено даже элементарного забора. Теперь, впрочем, только забор и остался. Да и тот в единичных фрагментах.

Почему я так подробно остановился на этом сюжете? Да потому что его детали воссоздают механизм, процедуры, модель функционирования домов терпимости. И самый главный вопрос — это привлечение таких «сотрудниц», которые станут пользоваться спросом притязательной состоятельной публики, вплоть до того, что отдельные «примы» будут адресно приписаны к конкретному клиенту. Приходилось привлекать молодых женщин и девушек высокими гонорарами и разного рода бонусами, перекупать у «коллег», затягивать в сети посулами и обманом, превращая в вечных должниц, фактически рабынь.

Как это происходило? Поскольку в самой Одессе народ норовистый и битый, приискать подходящую кандидатуру было труднее, да и ставки повышались. Поэтому агенты содержательниц домов терпимости, либо они сами ездили по городам и весям, соблазняя одних и обманывая других соискательниц. Афера заключалась в том, что неопытным девушкам, искавшим место, предлагалась служба якобы горничной, камеристки, ключницы и т. п., при этом ей внушали, что она должна запастись соответствующим гардеробом, который покупали в долг, выдавали «подъёмные», всё это под векселя, и несчастная немедленно оказывалась в долговой кабале. Затем её уговаривала отработать, так сказать, натурой, поясняя, что будто бы при этом она ещё и обогатится. Относительно же продажи в Турцию и другие страны Востока, тут обычно заключался фиктивный брак с фактором (агентом), который вполне официально вывозил мнимую супругу за рубеж, а там сдавал с рук на руки «потребителю». Разумеется, подобные аферы периодически вскрывались, дело доходило до вмешательства полиции, суда и, случалось, серьезных приговоров.

Скажем, в одном из номеров «Одесского вестника» за 1869 год описана попытка продажи двух девушек в один из домов терпимости — как случай типичный. Факторша купила им на 30 рублей одежды, оплатила проезд в город, выдала по 8 рублей серебром на карманные расходы, взяла векселя. Но по счастливой случайности мошенническая операция сорвалась. В той же газете от 5 февраля 1870-го помещена заметка следующего содержания: «В последнее время в камерах мировых судей начали чаще и чаще появляться девушки из домов терпимости, требующие, чтобы их выпустили на свободу. По обыкновению, содержатели этих домов предъявляют долговые претензии на значительные суммы, — но их не признают судьи, вследствие естественного чувства справедливости. Гардеробы, которые предъявили некоторые девушки как улику в непомерном возвышении начётов на них со стороны содержателей, оказывались по временам так ничтожны, что при долге в 100–150 руб. девушка имела взамен того две-три сорочки и два-три ситцевых платья. Мировой суд в этом печальном деле может оказать большую услугу обществу».