Эмигрант. Испанская война - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 36

…По улицам бежали рекете. Многие из них кричали, звали за собой, потрясая оружием. Толком не понимая, в чём дело, мы устремились за ними.

Наваррцы выбежали на площадь, где за круговой железной оградой росло дерево. Огромный, столетний (может и более древний) дуб, который невозможно было охватить руками, он чудом уцелел во время бомбёжки. Рядом во множестве стояли марокканцы и бойцы других подразделений со строительным материалом в руках – топорами, пилами и т. д. Очевидно, они хотели его уничтожить. Но наваррцы оттеснили их, выстроившись в плотные шеренги.

– Зачем?! Мы спилим его, и баски навсегда забудут про независимость. Это их символ, мы уничтожим его, а вместе с ним и их волю!

– Да!

– Руби!

– Предатели…

– Да что мы стоим! Перебьём их!

Офицер терции Бегоньи, Хаймедель Бурго вышел вперёд. Рекете его уважали как смелого и решительного командира, уже много лет ярого приверженца карлистских идей. Его лицо сурово, но спокойно, а голос сух и негромок:

– Оружие к бою!

Мы все, как один, вскинули заряженные винтовки. Движение получилось столь синхронным, что вызвало невольный трепет противников. Но секунду спустя в нас нацелились марокканцы.

– Вы думаете, что одни имеете оружие? Одни вы способны его применить!? Да попробуйте, мы…

– Выше голов, залп!

Грохот стрельбы оглушительно ударил по ушам. Не знаю, почему у марокканцев не сработал рефлекс, но ответного огня не последовало. Видимо, от нас они не ожидали подобного отпора.

– Вы стоите на Испанской земле. Вы не знаете ни её истории, ни традиций. Это дерево священно для всех, ибо под ним короли Испании приносили клятву чтить законы. И тот, кто попробует к нему прикоснуться с топором или пилой, получит в своё тело столько свинца, сколько будет весить его инструмент! Я клянусь всеми Святыми, так и будет! Есть желающие?!

В начале тихий, на последних словах голос командира ревел, как орудийный выстрел. И это возымело эффект, регуларес и иже с ними попятились…

…Когда мы уже покинули город, пронёсся слух, что Гернику сожгли сами баски по приказу главы их правительства Агирре. Но это была заведомо ложь, и я своими глазами видел её доказательство. Однако кто-то из тех, кто не был с нами, уже поверили. И уже многие бойцы начинали спорить и доказывать, «что де видели горцев с факелами», что «им никого не жалко», что «они нелюди». И кто-то разгорался «праведным» гневом к баскам; нас же, кто знал и говорил правду, называли лжецами. Да и наши офицеры «довольно деликатно намекнули», что стоит держать язык за зубами.

Что же, можно и промолчать. Но в душе-то мы знали правду, от которой было не спрятаться. И правда была такова, что я, отправившись воевать за «правое» дело в чужую страну, оказался на стороне тех, кто уничтожает свой народ. Между бойцами распространился слух о том, что бомбардировками также был разрушен город Дуранго, один из религиозных центров севера Испании. Почему-то в этот «слух» я поверил сразу, не задаваясь сомнениями…

…Не было никакой войны за веру, не было «красных» и «белых». Может быть, где-то ещё, но только не на севере. Баски сражались за свою землю, и веры они не предавали: в каждом их батальоне было по капеллану, никаких гонений на христиан здесь не было. Нет.

Они не являлись предателями: горцы были верными сторонниками карлистов лишь потому, что надеялись на обширную автономию или независимость в благодарность за помощь. Но автономию им дала Республика, и теперь они хранили верность уже «красным». Это было их понимание жизни, их главная цель, которую свободолюбивые баски несли сквозь века. И они искренне поддерживали того, кто готов был помочь её достичь.

И потому, несмотря на численное превосходство войск генерала Молы, несмотря на то, что на севере воевали лучшие франкистские части, мы не смогли бы сдвинуть горцев ни на метр, если бы не авиация немцев.

И «белыми» мы уже не были. В России контрреволюция зародилась в ответ на террор, в ответ на приход к власти иноземцев. А здесь франкисты сами привели чужие войска, которые за помощь могли потребовать всё, что угодно. С того момента, как итальянцы и немцы начали уничтожать испанские города, с того момента «белая» идея выродилась. И как доказательство тому в немецких газетах республиканцев стали именовать не «красными» и «белыми», а «испанскими большевиками» и «национальными силами». Как немецких националистов. Здесь не было продолжения русской гражданской войны, нет; в Испании родился прообраз новой, которая грянет в будущем. Сомнений в этом никаких не было: противники назвали себя и пробовали свои силы на «нейтральной» земле.

А где было моё место? Когда-то у меня была «своя правда». Впрочем не своя, а правда «дроздов». Нет, конечно, был сыновий долг, была утраченная Родина, – но здесь я никак не мог её вернуть. И если на Харама всё ещё было определено, даже после гибели отряда, то здесь и сейчас я был просто наёмником, которого гнали в бой. А ведь завтра мне могут приказать открыть огонь по женщинам и детям басков…

Конечно, этот приказ я не выполню. Только в груди разливается какая-то тоска и боль, я будто предчувствую беду. Мне не хочется есть и даже спать, я забываюсь ненадолго и тут же кошмары меня пробуждают… Это предсмертная тоска: все фронтовики верят, что перед «последним» боем они чувствуют свой конец. И уже много раз это подтверждалось. А ведь завтра снова в атаку…

«Только не предавай своей чести и совести, и Господь тебя сохранит…»

А как же, мама, мне не предать её на чужой войне?

Господи, помоги мне…

…Пробуждение было тяжёлым. А очнувшись, я понял, что еле могу шевелиться. Вокруг были белые стены и окна, сквозь треснувшие рамы которых гуляли сквозняки. Рядом на койках валялись точно такие же увечные, а в воздухе висел запах карболки, бинтов и крови. Я не сразу смог вспомнить, как в очередной раз попал в госпиталь…

Крайней точкой моего продвижения на севере стал порт Бермео. 1 мая франкисты заняли город, но разъярённые баски страшной контратакой выбили их. Тогда на помощь бросили больше двух десятков батальонов наваррцев, марокканцев и присоединившихся к нам итальянцев. Атаку поддерживали немецкие панцеры. Но с позиций республиканцев мощно ударила неподавленная авиаций артиллерия. Последнее что я слышал – грохот артиллерийского разрыва…

И снова я в госпитале. Опять осколочная рана, и снова мне везёт: конечности остались на месте. Но воспаления я переношу ещё тяжелее, чем в прошлый раз.

Несколько дней кряду меня лихорадит: я мечусь между явью и сном. Очнувшись, истово кричу, прошу пить… Мне бредется лица ближних: размытый образ отца из далёкого детства, лицо молодой матери, во всех подробностях, я вижу каждую её черту. Какая же мама была красивая… Аркадий Юрьевич (Слава Богу, не тот, какого я выкопал) и Александр Иванович, тянувшие ко мне руки. Они что-то говорили мне, звали за собой, смеялись… Я радовался вместе с ними, тоже тянулся к ним, но вдруг в видение оказался Владислав Михайлович. Он резко опрокинул меня на кровать, и развернувшись к офицерам, начал выталкивать их; а они же, уходя, снова тянули ко мне руки…

Я ждал увидеть глаза басконки, но вместо этого видел её отца. Это видение всё возвращалось, я явственно слышал его голос и не мог понять: почему совершенно неблизкий и практически незнакомый человек так часто мне является?

Но видения закончились и я пошёл на поправку. А басконец мне не привиделся – он меня лечил.

… – Ну что, баск, радуешься меня видеть раненым и обездвиженным? Наверное, ликуешь внутри… Что же, твоё право.

Доктор с усмешкой взглянул на меня:

– Если бы я действительно радовался тому, что ты лежишь раненый, то тебя бы давно закопали, ещё неделю назад. Я спас тебя, русо, но теперь мы с тобой в расчёте.

…Вот так вот, я спас девчонку, а она спасла мою жизнь. Её строго отца звали Айнгеру, он был авторитетным хирургом. Именно его золотые руки чистили мои раны и достали все осколки таким образом, что мои ноги остались на месте.