Чёрный пепел золотой травы (СИ) - "doniguan" - Страница 37

Как у мертвеца.

Я заметил, что до сих пор сжимаю в руках пойманную в суматохе палку. Я выставил её перед собой и ткнул двойника в грудь, отталкивая назад. Чёрт, как Игрок с этой штукой управляется? Тяжёлая, как цельное дерево. Фантом, качнувшись по инерции, снова рванулся к нам, но я опять отпихнул его. Разумеется, вечно его так удерживать на расстоянии не выйдет — либо у меня устанут руки, либо он попросту переломит посох пополам, как соломинку. Я ни на мгновение не усомнился в том, что ему такой трюк по плечу. Пока я лихорадочно соображал, что же с ним делать, где-то на периферии зрения приплясывал и сам Игрок, выжидающий удобный для атаки момент.

В конце концов, руки у меня всё же устали и опустились. Призрак с удвоенной прытью бросился к нам, и я попытался поднять посох ещё раз, но он только скользнул по его штанинам.

Вдруг у меня в голове молнией проскочила мысль. Подчиняясь внезапному порыву, я отшагнул, но не назад, как раньше, а вбок, и одновременно подсёк ноги двойника концом посоха. Невероятно, но это сработало, как и в прошлый раз. Похоже, ноги — его слабое место.

Потеряв равновесие, фантом упал в траву лицом вниз и попробовал встать, но Игрок сейчас же приземлился на него и принялся выкручивать руки за спину. Я, помня, чем заканчивались подобные сцены буквально минутной давности, сразу бросился ему на помощь, и как раз вовремя — ещё чуть-чуть, и пленник снова вырвался бы. И даже в таком неудобном для него положении мы едва удержали его руки, каждый по одной.

Тяжело дыша, Игрок посмотрел на меня. Сквозь слой грязи, пепла и сажи, покрывающий его щёки и лоб, прорисовывались многочисленные царапины. Точнее, не совсем царапины. Скорее они походили на следы, оставляемые чем-нибудь острым на камне или металле — прочерченные пустоты с рваными краями, но без примеси красного.

Тут произошло нечто странное — как будто запястье фантома стало выскальзывать из моих ладоней. Я инстинктивно сжал его крепче, но безо всякой пользы: оно не выскальзывало, а истончалось, исчезало, словно мой двойник таял прямо в воздухе. Мгновения спустя мы с Игроком уже сидели на голой земле. Фантом пропал и, похоже, не собирался возвращаться. По крайней мере, пока. Всё закончилось.

Только сейчас, поняв, что я в безопасности, я осознал, насколько опустошительной для меня была эта потасовка. Все мышцы отключились, и я мешком сполз на примятую траву. Кажется, после того, как попал под лавину, и то не чувствовал себя настолько разбитым. Каждая клеточка моего тела грозила вот-вот взорваться от мучительного ощущения. Ко мне, хромая, подковылял Игрок. Он наклонился за своим посохом и встал, опираясь на него гораздо сильнее, чем обычно.

— Вот тебе и ответ, — проговорил он, морщась от боли.

— Какой ещё, ради всего святого, ответ? — Отозвался я бесцветным голосом.

— Я спрашивал, на что ещё он способен. Теперь мы знаем, на что.

Он отошёл в сторонку и сел в траву, ругаясь себе под нос и копаясь в сумке. Как он умудрился её не потерять? Учитывая, как он летал туда-обратно, половина хлама в ней должна быть расколочена вдребезги.

Я закрыл глаза, расслабляясь. Вернись двойник сюда и застань нас в таком состоянии — ему бы ничего не стоило расправиться с нами за минуту, а то и быстрее. Но мне было уже всё равно. Хотелось отдохнуть, как можно скорее. Думаю, если я не посплю, то и шагу дальше ступить не смогу.

Нет! Я распахнул глаза, вздрогнув, словно от электрического разряда. Нельзя спать. Засну — и уже не проснусь.

Веки снова смежились. Даже попробуй я сейчас бороться со сном — не получится.

Но я и не пробую. Вместо этого я проваливаюсь в глубокий, как пещеры мира мёртвых, сон.

***

Сон, что мне снится, мрачный и тяжёлый, под стать тому состоянию, в котором я находился, когда засыпал. Всё вокруг — пепельно-серое, похожее на карандашный рисунок. И на вид липкое.

Я поднимаюсь в полный рост в гуще травы, оказываясь… На мельнице. Трава растёт прямо из пола. Я оглядываюсь по сторонам. Это определённо та самая мельница, где я когда-то побывал, и в то же самое время не она. В ней что-то изменилось, неуловимо, но настолько ощутимо, что это неприятно щекочущее чувство не даёт покоя, пробираясь по спине ледяным холодом. Стены, крыша и пол, и без того дряхлые при моём первом визите, теперь окончательно почернели и рассыпаются на куски. Труха, падающая мне на голову с потолочных балок, напоминает тот же пепел, что покрывает поля. Он толстым слоем оседает на полу, лежанке, сундуке и всём остальном — за считанные секунды добирается мне до щиколоток, и продолжает расти. Наверху, в круговерти этого пепельного снегопада, различаются очертания керосинового фонаря, тоже виденного мной раньше, но теперь он погас.

Густая масса на полу — речной брод. Я бреду сквозь неё к стене, дохожу до верстака и хватаюсь за него, чтобы не упасть — кажется, будто пепел, дошедший уже до колен, яростно бурлит, засасывая меня в воронку. Просто так не удержаться.

Перевожу дыхание и бросаю взгляд на зеркало. Оттуда на меня смотрит то самое лицо, которое я и без того отлично помню. Я опасливо сглатываю, но ничего не происходит — там всего лишь моё собственное лицо, а не двойник. Ничего страшного.

На столешнице стоят деревянные фигурки, отодвинутые от зеркала. Рука сама тянется к одной из них, и сама же её роняет, когда я вижу лицо игрушки. Моё лицо. Это не та кукла, которую я вырезал после бесчисленных попыток и которая потом чудесным образом превратилась в меня самого. У этой другая одежда, другое тело. Но лицо — моё. Я бегаю распахнутыми от ужаса глазами по остальным фигуркам, выстроившимся в ряд. И каждая из них в ответ смотрит на меня теми же самыми глазами. Если бы глаза могли передать крик, то сейчас бы под крышей старой мельницы хлопья пепла взметнулись в воздух от десятков безмолвных воплей.

Я отшатываюсь от них, наткнувшись на трухлявую стену и опёршись за неё. Ладонь скользит по чему-то гладкому.

Зеркало. Из него на меня глядит тот же человек, но это уже не я. Отрешённое выражение лица, как у робота, пустые глаза — и руки, тянущиеся ко мне сквозь плоскость зеркала. Я шарахаюсь и от него тоже, цепляюсь за что-то ногами и с грохотом падаю на пол. К тому времени бурлящий слой пепла уже достаёт мне до пояса — и я начинаю барахтаться в нём, как кто-то, не умеющий плавать, барахтается в пруду. Я судорожно пытаюсь вдохнуть, но меня словно что-то держит. Пепел набивается мне в рот и нос, я захлёбываюсь им, задыхаюсь, хватаю пальцами воздух в поисках спасительной соломинки. Но её нет: лишь сверху насыпаются всё новые кучи трухи, летящей с прогнившего потолка, через который пробивается едва видимый свет.

Свет?..

Я в последний раз собираюсь с силами, рвусь вверх и…

***

Я рывком сел, не прекращая часто и прерывисто дышать. Всего лишь сон… Я прищурился и заслонил глаза от слепящего света. Того самого, который видел во сне.

Свет?..

Я убрал руку от лица. Я давно разучился по-настоящему удивляться чему-либо в загробном мире, но сейчас у него действительно получилось.

Темнота, окутывавшая поля, пропала. Вокруг нас было светло, как днём.

Я моргнул, привыкая к чересчур яркому освещению — за дни, проведённые в сумраке, глаза отвыкли от такой роскоши, и теперь нещадно слезились. Невольно мне вспомнился живший в канализации под тоннелями метро человек, которого я встретил незадолго до того, как попал на станцию Игрока. Одичавший, ослепший, обезумевший. В подобном темпе я, чего доброго, и сам превращусь в… в такое же существо.

То, что я спросонья принял за дневной свет, оказалось кое-чем совершенно иным. Вокруг по-прежнему оставалось темно. Точнее, солнце над горизонтом так и не взошло: появиться-то свет действительно появился, вот только его источник был другим. Таким сильным, что у него получалось разгонять тьму, источаемую самым воздухом мира мёртвых.

И я никак не мог понять, что это за источник. Мешала густая трава, ограничивавшая обзор, и холм, к подножию которого мы скатились в пылу драки. Всё, что я видел — зарево, похожее на то, что горело возле пожарища. Но не возвратились же мы к нему, в самом деле? А может быть, пока я мучился кошмарами, прямо рядом с нами зажглось ещё одно? Игрок про такое рассказывал, правда, без подробностей. Но где же тогда шум?