Рандеву с Валтасаром - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/85
• Следующая

– Мне нужно чтобы ты улетел, – твердо сказал Дронго. – только не в Москву, как ты полагаешь, а в Ганновер. Не нужно больше попадаться на глаза англичанам. Встретимся в Ганновере на выставке «Экспо» в сирийском павильоне.

– Почему в сирийском? – шепотом спросил Эдгар.

– Ты оторвался от жизни, – также шепотом ответил Дронго, – вчера умер Хафез Асад, сирийский президент. У них наверняка весь павильон будет в трауре, и его легко будет найти. До свидания.

Дронго вышел из туалета первым. Пройдя к столику и механически подняв руку, он попросил официанта повторить всем троим его гостям кофе, а ему принести чай. Официант поспешил скрыться в здании. Дронго сел рядом с Миколой.

– Прекрасное вино, – сказал Зинчук.

Ему было за пятьдесят. Это был высокий худой человек с округлыми чертами лица. Когда он улыбался или разговаривал, вокруг его глаз собирались морщины.

– Здесь действительно прекрасное вино, – ответил Дронго, – кстати, рядом с нами продаются газеты и книги из Москвы. В советские времена подобное было немыслимо. Хотя в те времена все было совсем по-другому. И не все было так плохо, как многие сейчас полагают.

– Мне кажется, у вас нездоровая ностальгия по советским временам, – заметил Микола Зинчук, – а вот мне Советский Союз, а тем более советский строй никогда не нравились.

– Мы по-разному смотрим на эти вещи, – согласился Дронго. – Я дважды был ранен, и мне обидно, что страны, за которую я проливал кровь, больше не существует. Согласен, что был маразм системы, но не она одна виновата в том, что происходило. Скорее, систему подгоняли под свои нужды конкретные люди.

– Нет-нет, – убежденно возразил Зинчук, – это была ужасная система. Я не скрываю, что мне она совсем не нравилась. И сегодня мне гораздо важнее, что существует независимая Украина.

– Мы считаем его отцом-основателем нашей новой литературы, – восторженно сказал Бондаренко, – и доверяем ему больше всех. Его литературному вкусу мы доверяем абсолютно. И его политическим взглядам. Вы знаете, он был исключен из Политехнического института еще в семидесятые годы.

– Ладно, ладно, – ответил явно польщенный Зинчук. – Я могу ошибаться. У каждого должно быть свое мнение, и я уважаю мнение моих молодых коллег.

– Хотя не скрываете от них своих взглядов? – уточнил Дронго.

– Да, – ответил Зинчук, – я никогда не скрывал своих взглядов, и мне приятно, если они принимают и разделяют их. Я считаю, что мы обязаны несколько дистанцироваться от Москвы, чтобы построить независимое государство.

– И ваши идеи ложатся на благодатную почву, – заметил Дронго.

– Возможно, – кивнул Зинчук, – учитель только тогда чего-то стоит, когда ученики могут воспринять и по-своему интерпретировать его идеи.

– Учитель может ошибаться, – засмеялся Дронго, – или проповедовать нечто противоположное тому, во что верит ученик. И тогда, соединясь со взглядами самого ученика, учение трансформируется в свою противоположность. Вы же помните, как Аристотель учил Александра Македонского и во что это вылилось. Его метафизика и космология подготовили почву для идеи завоевания мира. А его предложение о трех формах государства стало основой политических взглядов царя Александра. И именно Александр превратил абсолютную монархию в тиранию, сделав нечто противоположное тому, чему его учил Аристотель. Я уже не говорю про Сенеку, попытавшегося привить азы стоицизма Нерону. С точки зрения Сенеки, идеальный образ мудреца, преодолевающего людские страсти, заслуживает наивысшего одобрения. Но именно мудреца. А Нерон отбросил первую часть главной заповеди Сенеки и посчитал, что любой человек, преодолевающий людские страсти, заслуживает подобного уважения. Он и стал таким первым человеком, отбросившим все человеческое. Историки утверждают, что он послал на смерть собственную мать, поджег свой город и даже приказал своему учителю покончить с собой. Вот вам классические примеры, когда прекрасные порывы гениальных философов кончались трагедиями. Вам не кажется, что, развалив огромную страну, мы еще не построили на ее месте ничего путного?

– Это несколько упрощенный взгляд на историю, – возразил Зинчук. – А вы не думали, что Советский Союз был обречен и вольные государства, созданные на его месте, должны как можно быстрее отдалиться от России? Это верно и с точки зрения обретения новой государственности, и для укрепления суверенитета. Я уважаю ваши взгляды, Дронго, но остаюсь при собственных симпатиях. И, конечно, не навязываю их молодым. Пусть сами решают, как им поступать.

– О чем вы спорите? – спросил Бондаренко.

– О свободе воли, – улыбнулся Дронго, – и о свободе учителя. Кстати, Микола, я не рассказал и о третьем, менее известном случае. В семнадцатом веке учителем будущего английского короля Карла Второго был знаменитый философ Томас Гоббс. Он преподавал принцу в Париже, куда перебралась английская королевская семья после казни короля. И вот что интересно. Под влиянием королевского окружения Гоббс пересматривает свои взгляды и превращается из убежденного монархиста в терпимого республиканца. Кажется, это единственный случай в истории, когда философ такого уровня начал меняться под влиянием своего окружения. Он даже вернулся в Англию к Кромвелю.

– Я не поменяюсь, – засмеялся Зинчук, – но вы, кажется, единственный «левый», которого я готов уважать. И за ваше постоянство, и за ваши взгляды.

Подошедший к соседнему столику Эдгар Вейдеманис расплатился и ушел не повернувшись. Сказывалась школа Дронго.

– Нам нужно возвращаться, – взглянул на часы Микола. – Вам не кажется, что мы засиделись?

– Да, – согласился Дронго, взглянув на удалявшуюся фигуру друга, – поедем через несколько минут.

Он расплатился с официантом, и они отправились искать такси. Ситуация повторилась. Два первых водителя отказались везти группу из четырех человек, а с третьим Дронго договорился. Они приехали за полчаса до начала выступлений участников третьей группы.

Выступления начались с несколько шокирующего жеста эстонского поэта. Заканчивая читать свои стихи, он швырнул в зал листки. Это понравилось присутствующим, его жест был удостоен аплодисментов, хотя сами стихи на эстонском языке мало кто понял. Затем выступила португальская поэтесса Анна Лучия Амарал. Она читала стихи о свободе, которая иногда оборачивается издевательски великодушным разрешением общества на свободу умирать с голода. Ее приветствовали особенно тепло. Она прочла стихи на португальском, затем их прочли в переводе на французский. Дронго прочел ее стихотворение на английском.

Когда она спустилась вниз, он одобрительно сказал:

– У вас прекрасные стихи.

– Меня за них часто упрекают. – призналась поэтесса.

Ей было лет сорок пять, это была располневшая, давно забывшая о своей фигуре женщина. Вместе с тем у нее были поразительно умные и живые глаза, которые многое говорили о ее характере.

– Почему упрекают? – удивился Дронго.

– Как вы думаете, что главное в нашем обществе? – в ответ спросила она.

– Только не совесть, скорее всего, деньги.

– Вот именно, поэтому в нашем обществе свобода для индивида включает в себя и свободу умирать с голода на улице. Про равенство мы давно уже не говорим.

– Равенство без свободы – это солдатская казарма, – грустно сказал Дронго, – к сожалению, писатели из стран Восточной Европы слишком хорошо это знают.

– Наверно, вы правы, – согласилась она, – и поэтому мой идеал – это сочетание свободы и равенства. Возможно, это только идеал, но к нему нужно стремиться.

Дронго кивнул в знак согласия. Откуда этой женщине знать, что такое равенство, которым так гордились в социалистических странах. Равенство без свободы. Когда ты не имеешь права на собственное дело, на выбор профессии, на выбор города, в котором хочешь жить, не имеешь права ездить за рубеж, когда захочешь. И множество других ограничений, делающих тебя формально равным со всеми. И несвободным. Зато эта женщина прекрасно знала, что такое свобода без равенства, когда она, еще совсем молоденькая, видела падение салазаровского режима, принесшего так много горя ее стране.

• Предыдущая
• 27/85
• Следующая