Золярия (СИ) - Хан Владимир Феликсович - Страница 25

Когда очередь дошла до Ефимки со Свистом, воды почти не осталось. Ефимка начал поить Свиста, подперев его спину коленом и поддерживая голову связанными руками. Ефимке помогала девушка, которую привязали перед ними, но от её помощи было мало толку, так как ей было трудно дотянуться до раненого.

Свист оказался совсем плохим. Он еле открывал рот с выбитыми зубами и не мог дышать сломанным носом. Правая рука, по-видимому, также была сломана. Она безвольно лежала на траве и причиняла ужасные мучения при малейшем движении. Ещё бедняге было трудно втягивать воздух – наверное, рёбра сломали, негодяи. Скорее всего, бедный Свист не сможет подняться на ноги утром, и его убьют, чтобы не иметь лишнюю обузу.

Именно так на глазах у Башки и остальной команды челнока пять минут назад сделали с одним из пленников, который не смог сам напиться и вряд ли бы дожил до утра. Его отвязали от жердины, отволокли в сторону всего на несколько шагов от людей и перерезали горло. Тело так и осталось лежать рядом со связанными пленниками, которые изо всех сил старались демонстрировать своё хорошее состояние и способность передвигаться.

– Давайте высадимся и перестреляем бандитов. У них нет никаких шансов перед тремя нашими бластерами, – предложила Лена дрожащим голосом. – Это же не люди, а свирепые чудовища!

– Не велено, – отрезал командир. – Разрешено освободить только двух наших парней. Под утро со всей бандой разберутся дружинники. Мне сообщил вахтенный офицер, что дружинная сотня вместе с лошадьми уже загружается в транспортники. Через полчаса они высадятся в километре в обе стороны дороги. Через десять минут на трёх челноках прибудет группа спецназа. Они будут прикрывать нас, а потом – дружинников. Как раз стемнеет, и мы начнём. Освобождать парней пойдём я и Фёдор Дмитриевич.

– И я пойду, – уверенно заявила Лена. – Им потребуется первая медицинская помощь.

– Хорошо, – согласился командир. – Только приблизишься, когда я дам команду.

– Есть, товарищ поручик!

Челнок посадили в сорока метрах от бандитского бивака. Как показала «сова», несколько раз облетев лагерь, часовых действительно не было. Вся бандитская ватага громко гоготала у костров, и только пасущиеся лошади иногда фыркали, учуяв пришельцев, но на это никто не обращал внимания. Видно, что эти места считались у бандитов абсолютно безопасными.

– Такое впечатление, что вы видите в темноте, – прошептал поручик Башке. – Как вы точно угадываете направление? – сам он и Лена пользовались приборами ночного видения, закреплёнными на их шлемах.

– А зачем мне глаза, когда у меня нос есть. Чуешь, как смердит от пленных? – прошептал в ответ Башка. – Ведь их, бедных, даже по нужде не отвязывают от жердины... Так и приходится прям на месте... И мужикам, и бабам. Да и руки у горемык связаны, не очень-то чистоту соблюдёшь. Так что держи направление на запах, не промахнёшься.

– Ужас! – только и могла сказать Лена.

Через пару минут они уже подползли к пленным...

– Наконец-то, – сказал Ефимка, увидев Башку, сказал безо всякого удивления, как будто заранее знал, что так должно случиться. – Режь сначала меня.

Башка быстро перерезал верёвки на руках друга и передал ему нож.

Но когда Ефимка начал переворачивать задремавшего Свиста, чтобы дотянуться до верёвок, тот так застонал, что пасущийся рядом мерин шарахнулся в сторону, и это привлекло внимание бандитов. Два человека поднялись от ближайшего костра, взяли в руки ржавые сабли и направились к пленным.

«Вколи парню промедол, – мысленно приказал командир Лене, а сам начал прицеливаться в приближающиеся фигуры. – «Только не сейчас, а когда я разберусь с этими двумя. Пока оставайся за кустом...».

Башка остался рядом с Ефимкой, изображая спящего пленника и пытаясь нащупать под рукой хоть какой-нибудь сук или палку для возможной драки, но, слава богу, это не понадобилось. Вероятно, бандиты поленились идти дальше и, зажимая носы, остановились в трёх метрах от другого конца жердины. Не обнаружив ничего подозрительного, они вернулись к костру.

– Фу, пронесло, – выдохнул Ефимка.

– А меня – нет, – пошутил Башка, и оба чуть не рассмеялись.

Башке показалось, что он ушами слышал, как бешено застучали два молодых сердца, когда Лена подползла к пленникам, и Ефимка её узнал .

– Голубочки мои милые, всё будет хорошо, – прошептал им Башка. – Только не расслабляйтесь покуда, отползайте по-тихому за кустики... А Свиста за ноги тяните, я его руку раненую придержу.

Через несколько секунд к ним присоединился командир.

Вчетвером они донесли Свиста до челнока, и через пятнадцать минут Ефимка уже мирно храпел в палате городской больницы, а Свист спал через стенку на операционном столе. Проснулся он утром уже с загипсованной рукой и вставленными в челюсть имплантами.

Давненько уже не было такого, чтобы Башка испугался чего-нибудь. Он и припомнить уже не мог, когда подобное с ним приключалось. Наверное, лет двадцать назад, когда от Тюменского Князя удирал, а его и поймали на десятой версте от Тюмени, да на аркане назад повели на расправу лютую, всенародную, дабы другим рабам в назидание. Вот тогда страшно и стало. Да так, что от страха такого он большой палец на левой руке сам себе вывихнул из сустава, выдернул руки из узла, да сиганул с кручи в глубокий овраг. Вмиг разбиться о камни ему показалось радостнее, чем на колу корчиться полдня со штанами спущенными перед честным народом. Не разбился тогда – на кусты упал. Стражники поленились в овраг спускаться и правильно сделали, потому как догонять тогда ещё молодого Федьку Башку для пешего – бесполезное дело, шустёр был и смекалист. А лошадь в овраг опустить не получится.

А может, последний раз страх с ним случился, когда, опять же, из рабства убегал уже в Республике. Погоня его в болото загнала. Тоже шибко страшно сделалось, когда понял, что засасывать начало. И опять же, кто-то смерть как рукой отвёл – мелковато оказалось болотце в этом месте. Водица мутная уже ко рту подступила, как под ногами твёрдое нащупал. Просидел в грязи до ночи тёмной, а там помаленьку и высвободился из оков ужасных.

И поверил тогда Федька Башка в Бога всемогущего, про которого попы много хорошего рассказывали. Помнится, придёшь в храм благодатный, сядешь на скамейку и слушаешь про Сына Божьего, да про Деву непорочную, как они чудеса разные народу являли да к делам благочестивым призывали. Хорошо становится. Душа от благочестия такого радуется.

Вот только недолго вера в Федькином сердце продержалась. Зело не понравилось ему, когда попы стали бумажки печатные за деньги продавать. Индульгенция называется.

«Это что же получается?», – долго размышлял Башка. – «Заплатил деньгу – и греши сызнова с чистой совестью? Вроде как неправильно такое. Получается, что у кого денег немерено, то ему и Бог не указ? Накупил бумажек этих целый сундук и твори чего хочешь без всякой опаски. Нет, не по-нашему это...», – решил Башка и ходить в церковь перестал.

Да, всякое бывало в жизни у Башки...

Вроде как и бояться на этом свете уже нечего, даже Бога якобы Всемогущего, а вот тут заробел...

Раз пять уже заходил в контору меняльную, чтоб меняльщицу ту ласковую, что первый раз ему восемь копеек поменяла, в трактир пригласить, а так решиться и не сумел.

А вдруг откажет да высмеет всенародно? Куда тебе, дескать, пень седой, женихаться приспичило?

Постоит, постоит несчастный Башка у входа, а к клетушке той, где сидит его избранница, так подойти и не решится. Вернётся опять в трактир, что через площадь от меняльной конторы, закажет кваску мятного или пива хмельного и наблюдает через окно, как в шесть часов контора закрывается, и меняльщицы по домам расходиться начинают. Проводил он свою пассию несколько раз до дома следом, на расстоянии. Убедился, что вроде как одна баба живёт, без мужика, а смелости так и не прибавилось.