Булат Окуджава - поэтический сборник - Окуджава Булат Шалвович - Страница 38

2

У оврага кузнечик сгорает, рифмы шепчет, амброзию пьет и худым локотком утирает вдохновенья серебряный пот. Перед ним - человечек во фраке на природу глядит свысока и журчанием влаги в овраге снисходительно дышит пока.

Ах, кузнечик,безумный и сирый, что ему твои рифмы и лиры, строк твоих и напевов тщета? Он иной, и иные кумиры перед ним отворяют врата. Он с природою слиться не хочет... Но, назойлив и неутомим, незнакомый ему молоточек монотонно стрекочет пред ним.

3

Вдруг он вздрогнул. Надменные брови вознеслись неизвестно с чего, и гудение собственной крови докатилось до слуха его.

Показалось смешным все, что было, еле видимым сквозь дерева. Отголоски житейского пира в этот мир пробивались едва. Что-то к горлу его подступило: то ли слезы, а то ли слова...

Скинул фрак. Закатал рукава... На платке оборвал кружева...

То ли клятвы, а то ли признанья зазвучали в его голове...

4

И шагнул он, срывая дыханье, спотыкаясь о струны в траве, закружился, цветы приминая, пятерней шевелюру трепля, рифмы пробуя,лиру ломая и за ближнего небо моля.

Он не то чтобы к славе стремился просто жил, искушая судьбу... И серебряный пот заструился по его не великому лбу.

Ручка белая к небу воздета. В карих глазках - ни зла, ни обид...

5

Заждалась у дороги карета, и лакей на припеке храпит.

1982

x x x

Ю. Давыдову

Нужны ли гусару сомненья, их горький и въедливый дым, когда он в доспехах с рожденья и слава всегда перед ним?

И в самом начале сраженья, и после, в пылу, и потом, нужны ли гусару сомненья в содеянном, в этом и в том?

Покуда он легок, как птица, пока он горяч и в седле, врагу от него не укрыться: нет места двоим на земле.

И что ему в это мгновенье, когда позади - ничего, потомков хула иль прощенье? Они не застанут его.

Он только пришел из похода, но долг призывает опять. И это, наверно, природа, которую нам не понять.

...Ну, ладно. Враги перебиты, а сам он дожил до седин. И клетчатым пледом прикрытый, рассеянно смотрит в камин.

Нужны ли гусару сомненья хотя бы в последние дни, когда, огибая поленья, в трубе исчезают они?

1982

* * *

Оле

По прихоти судьбы - разносчицы даров в прекрасный день мне откровенья были. Я написал роман "Прогулки фрайеров", и фрайера меня благодарили.

Они сидят в кружок, как пред огнем святым, забытое людьми и богом племя, каких-то горьких дум их овевает дым, и приговор нашептывает время.

Они сидят в кружок под низким потолком. Освистаны их речи и манеры. Но вечные стихи затвержены тайком, и сундучок сколочен из фанеры.

Наверно, есть резон в исписанных листах, в затверженных местах и в горстке пепла... О, как сидят они с улыбкой на устах, прислушиваясь к выкрикам из пекла!

Пока не замело следы их на крыльце и ложь не посмеялась над судьбою, я написал роман о них, но в их лице о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою.

Когда в прекрасный день Разносчица даров вошла в мой тесный двор, бродя дворами, я мог бы написать, себя переборов, "Прогулки маляров", "Прогулки поваров"... Но по пути мне вышло с фрайерами.

1982

ПАРИЖСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Т.К.

У парижского спаниеля лик французского

короля, не погибшего на эшафоте, а достигшего славы

и лени: набекрень паричок рыжеватый, милосердие в

каждом движенье, а в глазах,голубых и счастливых, отражаются

жизнь и земля.

На бульваре Распай, как обычно, господин

Доменик у руля. И в его ресторанчике тесном заправляют

полдневные тени, петербургскою ветхой салфеткой прикрывая

от пятен колени, розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую

с хрустом стеля.

Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба,

Провиденье, короли, спаниели и розы, и питейные все

заведенья, этот полдень с отливом зеленым между нами

по горстке деля... Сколько прелести в этом законе!

Но и грусти порой...Voila!

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят

его обо мне. Я прошу не о вечном блаженстве

о минуте возвышенной пробы, где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,

но чтобы милосердие в каждом движенье и красавица

в каждом окне!

1982

АРБАТСКИЕ НАПЕВЫ

1

Все кончается неумолимо. Миг последний печален и прост. Как я буду без вас в этом мире, протяженном на тысячи верст, где все те же дома и деревья, и метро, и в асфальте трава, но иные какие-то лица, и до вас достучишься едва?

В час, когда распускаются розы, так остры обонянье и взгляд, и забытые мной силуэты в земляничных дворах шелестят, и уже по-иному крылато все, что было когда-то грешно, и спасаться от вечной разлуки унизительно мне и смешно.

Я унижен тобою, разлука, и в изменника сан возведен, и уже укоризны поспели и слетаются с разных сторон, что лиловым пером заграничным, к меловым прикасаясь листам, я тоскую, и плачу, и грежу по святым по арбатским местам.

Да, лиловым пером из Риеки по бумаге веду меловой, лиловеет души отраженье этот оттиск ее беловой, эти самые нежность и робость, эти самые горечь и свет, из которых мы вышли, возникли. Сочинились... И выхода нет.

1982

2

Ч. Амирэджиби

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант. Вокруг чужие лица, безвестные места. Хоть сауна напротив, да фауна не та.

Я выселен с Арбата и прошлого лишен, и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. Я выдворен, затерян среди чужих судеб, и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Без паспорта и визы, лишь с розою в руке слоняюсь вдоль незримой границы на замке и в те, когда-то мною обжитые края все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.

Там те же тротуары, деревья и дворы, но речи несердечны и холодны пиры. Там так же полыхают густые краски зим, но ходят оккупанты в мой зоомагазин.

Хозяйская походка, надменные уста... Ах, флора там все та же, да фауна не та... Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся... Заледенела роза и облетела вся.

1982

x x x

Всему времечко свое: лить дождю,

Земле вращаться, знать, где первое прозренье,

где последняя черта... Началася вдруг война - не успели попрощаться, адресами обменяться не успели ни черта.

Где встречались мы потом?

Где нам выпала прописка? Где сходились наши души, воротясь с передовой? На поверхности ль земли?