Звезда заводской многотиражки 2 (СИ) - Фишер Саша - Страница 40

— Раз такое дело, то уйду я, — сказал он. — А вы сидите своей уютной компанией и обсуждайте, что хотите.

Атмосфера разрядилась. Только что тучи отцовского гнева были чернее черного и готовились прорваться бурей с миллионом грохочущих молний, и вот уже полный штиль или даже... Черт, в голове как-то даже не подбиралось метафоры к тишине, которая еще меньше штиля. Эмоциональный маятник качнулся от кипящего гнева к тусклой депрессии.

Игорь отпустил отца и отступил назад в коридор. Мать беспомощно смотрела больными глазами то на меня, то на него. А он скинул с ног тапочки, сунул ноги в зимние боты, рванул с вешалки пальто, рывками натянул его на плечи. Шагнул в дверь, оттолкнув мать.

— Шапку! Шапку не надел, на улице минус двадцать, — беспомощно пробормотала мать.

Отец толкнул меня плечом, и ноги его загрохотали вниз по лестнице.

Мать беспомощно посмотрела на меня.

— Давай, заходи, Вань, — деловито сказал Игорь. — Он покипит, остынет и вернется. Тогда и поговорите.

— Нет, дорогие, — отрицательно покачал головой я. — Так нельзя.

Внизу хлопнула подъездная дверь, и я решительно бросился догонять отца.

Он стоял в желтом свете одинокого фонаря. Последнего фонаря на этой дороге, дальше — только темная трасса и снежные пустоши. В зубах он держал папиросу, и нервно чиркал спичкой о коробок. Сломалась одна спичка, он ее отшвырнул в сторону, достал другую. Вторая тоже сломалась. Третья...

Я медленно подошел к нему, доставая спички из кармана. Курить я так и не начал, но привычку таскать с собой спички завел. Решил, что в любой момент могут пригодиться. Представлял я себе, конечно, всякое разное. Что если, например, я неожиданно окажусь на улице, и мне понадобится развести костер, чтобы приготовить на нем тушку ощипанного голубя или, скажем...

Я тряхнул головой, чтобы отбросить эту неуместную сейчас иронию. Поднес к отцовской папиросе горящий в горсти огонек. Тот затянулся и сразу закашлялся, выпустив изо рта клуб сизого дыма пополам с морозным паром. Минус двадцать, дело такое...

Он молча курил, сунув вторую руку в карман и втянув голову в плечи. Я молча стоял рядом.

— Отец... — начал я.

— Не смей меня так называть, — буркнул он.

— Нет, я буду, — строптиво возразил я. — Что бы там между нами ни происходило, но никакого другого отца за свою жизнь я не знал. Только тебе и никому другому я могу быть благодарен за то, что получился таким... каким получился. За свою волю и характер, которые ты во мне воспитал. Что бы там ни случилось, но своим отцом я всегда считал и буду считать только тебя.

— Будь ты моим сыном, ты не стал бы таким вот... писакой... — губы отца скривились в горькой усмешке.

— Но только у твоего сына хватило бы духу гнуть свою линию, несмотря на твой гнев, — сказал я. — Другой бы зассал, правда? А я выбрал дело своей жизни и иду по этому пути, можно сказать только благодаря тебе и твоему воспитанию. И очень тебе за это благодарен.

Отец в первый раз поднял на меня взгляд. Кажется, с момента нашей встречи я впервые встретился с ним глазами. Кажется, я сказал то, что надо. Для начала.

Теперь надо не упустить инициативу.

Отовсюду послышались приглушенные окнами хлопки открывающегося шампанского. Одиннадцать часов, скорее всего.

— Старый год провожают, — бесцветным тоном сказал отец. — Так, говоришь, у тебя все хорошо?

— Да, отец, — твердо сказал я. — И если ты хочешь, чтобы я ушел и больше никогда не появлялся, то я уйду. Но я должен был прийти хотя бы затем, чтобы сказать тебе это. Вот. Я сказал. Спасибо тебе еще раз. За меня. За то, что я получился такой, какой есть.

Отец молча курил. Он опять не смотрел на меня. На его рубленом лице не отражалось никаких эмоций. Я терпеливо ждал, чувствуя, как начинают ныть от мороза пальцы в ботинках. Но я стоически терпел. Приплясывать от холода в такой серьезный момент будет как-то... несерьезно.

Папироса догорела до самой бумаги. Отец крепко зажмурился и отвернулся. Провел ладонью по лицу. Потом снова посмотрел на меня.

— Ну и что мы тут стоим на морозе? — сказал он сварливым тоном. — Стол ломится, шампанское выдыхается. Двинули домой, Иван!

И он решительно, практически строевым шагом направился обратно к подъезду. Дисциплинированно выкинул окурок в урну рядом с лавочкой. В отличие от многих других-прочих, которые имели обыкновение швырять их там же, где и курили. Что меня бесило несказанно как в свое время, так и сейчас.

— Ну и что вы все замолкли, как эти самые?! — рыкнул отец, входя в комнату. — Старый год провожать будем или нет?!

Я шагнул следом за ним. Глаза мамы от удивления стали круглыми. Лицо Игоря вытянулось. А это... Я внимательно окинул взглядом молодого, чуть старше меня, парня. Вот в нем было несложно разглядеть его будущего. Он сидел, уткнувшись носом в тарелку и механически двигал вилкой. Илья. Правая рука будущего повелителя криминального Новокиневска. По праву рождения, как я понимаю. Он был полноват, спортом явно не увлекался, его таланты находились в другой области. Он умел считать деньги. И, собственно, именно этим и будет заниматься до самой своей смерти в конце девяностых. Когда его пристрелят прямо на рабочем месте. И убийство так и не будет раскрыто. Из-за чего потом Игорь соберет своих быков и отправится на разборку, получит пулю, и скорая привезет его в больницу шинников, где случится та самая перестрелка, где погибнет Лизка-оторва, и ее разум переместится в сознание моей бабушки. Ох...

Игорь торопливо сорвал фольгу с горлышка бутылки советского шампанского и принялся откручивать пороволочку. Как-то эта штука, притягивающая пробку, называется... Есть какое-то смешное слово... А, вспомнил!

— Между прочим, эта вот проволока на шампанском называется «мюзле», — сказал я.

— Как-как? — встрепенулась мама. — Ой, тебе же надо прибор поставить! — Она бросилась мимо меня на кухню

— Это на каком еще языке она так называется? — криво усмехнувшись, сказал отец и уселся на свое место во главе стола.

— На любом, — сказал я. — Илья, ты же потеснишься на диване? Или мне сходить за табуреткой?

Илья молча подвинул зад, и я сел рядом с ним.

Выдох.

Не сказать, чтобы напряжение полностью эту семью отпустило. Нервяк был тот еще. И у каждого явно по какой-то своей причине. Мать подчеркнуто суетилась, раскладывая передо мной приборы — тарелка, вилка-нож, стакан для прохладительных напитков, хрустальный фужер для шампанского, рюмка для крепкого. Тоже хрустальная. Отец был напряжен и старался ни на кого не смотреть. Игорь был недоволен, но довольно умело это скрывал. Но иногда прорывалось. Особенно это было заметно, когда он бросил на меня взгляд поверх горлышка бутылки шампанского. Будто в прицел смотрел. Все пошло не по его плану? А какой тогда был план, интересно?

Пробка с грохотом ударила в потолок. Пена вырвалась из горлышка бутылки, плеснула на стол и расплылась мокрыми пятнами по белой крахмальной скатерти. Все торопливо принялись подставлять свои бокалы. Ну и я тоже, разумеется. Ритуал все-таки.

— Ну что, давайте проводим старый год, — поднявшись, сказал отец и замолчал. «Упал-отжался!» — мысленно добавил я. При ярком свете люстры из множества прозрачных подвесок, пластмассовых, но делающих вид, что хрустальные, я смог, наконец, по-нормальному разглядеть его лицо. Нда, даже без формы было понятно, что он военный. Он был лет на десять старше матери, которой, по моим прикидкам, было что-то около пятидесяти. Чуть меньше. Наверное, сорок семь или сорок восемь. А ему на вид под шестьдесят. Интересно, он ветеран войны?

Я пригубил шампанское и окинул взглядом комнату. Квадратный большой зал, окно, оно же выход на лоджию, занавешено от пола до потолка волнами полупрозрачного тюля. На стене — здоровенный ковер. Ну конечно, как же иначе? Диван прикрыт другим ковром вместо покрывала. Елка, конечно. Постамент для нее собран из... Хм... Под простыней сложно сказать, из чего именно. Кажется, из журнального столика и табуретки. А сама елочка, плотно увитая дождем и серпантином, медленно и с жужжанием вращается. Светится то одна гирлянда, на лампочки которой замаскированы яркими пластмассовыми конусами, то другая, более старая и яркая, из крупных лампочек с почти стершейся краской.