В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Страница 35

С усилием отогнал от себя серб эти мрачные мысли. Его потянуло на воздух, на улицу — хоть немного развеяться.

Летний Петроград на каждом шагу давал себя знать. Чинилась торцовая мостовая. Пахло жжёным асфальтом, смолою и еще чем-то особенным, чисто ремонтным. Красились дома, и у стен, высоко, под самой крышею, висели на канатах деревянные люльки с перепачканными поющими малярами.

Жарко и скучно. И серб почувствовал себя здесь ненужным, лишним, и его потянуло туда, к пышнозелёным берегам Савы, Моравы и Дрины. И ему чудился ослепительно сияющий на солнце острый, снеговой шлем Шар-Планины, этого сербского Олимпа.

Нет, не развеяла его прогулка…

И когда ровно в девять часов, минута в минуту, Белая ночь под темной вуалью постучалась в дверь его комнаты и вошла, она удивилась:

— Что с вами? На вас лица нет!..

Он хотел улыбнуться. Но это не вышло.

— Так… Настроение… Это бывает… Но я уверен, что вы, как добрая фея, дадите несколько иное направление моим мыслям. И если б вы сняли вуаль…

— Нет, милый майор, этого не будет. Не просите! Хотя… это возможно при одном лишь условии.

— Каком? — оживился Ненадович.

— Если в комнате будет совершенная темнота… И я заручусь вашим словом, словом сербского офицера, что вы не зажжете внезапно электричества.

— Даю. Можно погасить?

— Нет, еще нельзя. Зачем спешить… Времени еще много. Какой вы нетерпеливый! Душно было сегодня… Пить хочу… Предложите мне чаю…

Ненадович позвонил и распорядился, чтобы горничная сервировала чай. И она опять вошла, как вчера, и опять молвила: «Здравствуйте, барыня».

Сидели рядом на оттоманке, под висящим оружием. Сидели, почти касаясь друг друга. И близость этой загадочной Белой ночи волновала серба, и понемногу таяли его мрачные мысли, вытесняемые одним желанием…

А она, кидая на него косые взгляды, пила чай, и, чтоб в моменты глотков он не видел, как она приподнимает вуаль, не видел даже её подбородка и губ, она слегка отворачивалась.

Он пытался привлечь ее к себе, но услышал в ответ:

— Погодите…

— Ах, как вы меня мучаете, Белая ночь! Можно погасить электричество?

— Нет, нельзя. Я скажу, когда будет можно. Сидите спокойно. Разве вам так плохо со мной?

— Нет. Но я хотел бы…

— Мало ли чего бы вы хотели. Мужчины всегда хотят одного… Почему вы не курите? Вы, сербы, теперь избалованы македонским табаком. Но я вас угощу египетской папироской…

Она вынула из мешочка маленький портсигар. В нем лежало несколько папирос с узеньким — только губами ухватить — золотым мундштуком.

— Попробуйте… Какой аромат!

— А вы, Белая ночь?..

— Не могу, весь день с утра болит голова…

Ненадович закурил. И действительно, вся комната наполнилась крепким, сладким благоуханием. И ароматный дым, как курево кадильницы, окутывал прозрачным облаком серба.

— Удивительные папиросы! Мне случалось пробовать египетские, но таких никогда не курил. Что-то опьяняющее…

— Это кажется, а потом вы войдете во вкус…

Как бы охваченный какой-то обессиливающей истомою, Ненадович откинулся на твёрдые цветные подушки, заменяющие спинку. Два глаза пытливо следили за ним сквозь густую паутину вуали.

— Странное чувство, — говорил Ненадович, улыбаясь улыбкой блаженства, — какая-то легкость в мыслях, и в то же время — в голове туман… Вероятно, это же самое испытывает курильщик опиума… Что же вы молчите, Белая ночь? Где вы?.. И далеко, и близко… Я хочу слышать ваш голос. Почему вы здесь? Кто вам говорил обо мне?..

— Слышала… Вас многие знают. Меня заинтересовало, что вы отважный солдат, что вы герой… Их так мало в наше время — героев! И даже самое слово это теперь звучит каким-то анахронизмом. Скажите, вы боялись там, на войне? Было чувство боязни, страха?

— Там — нет. Слишком реальна опасность, чтобы ее бояться. Равные шансы. А вот когда… Когда переодетый бродячим торговцем свирелей, мышеловок и всякой такой дряни, капитан сербского Генерального штаба зарисовывал форты сараевских укреплений, ежеминутно рискуя, что меня вздернут на первом попавшемся дереве и я погибну так темно и бесславно… вот тогда было страшно! И потом еще в Венгрии… Какой жуткий был раз момент… Вы понимаете… Жандармы с петушиными перьями на шляпах… На волосок… и, если не бывает чудес… Вы верите?.. Как я успел спрятаться… У меня была…

Все тише, слабее, похожий на бред голос. С усилием, с трудом шевелились губы. И смолкли. И плотно сомкнулись веки… Она окликнула его раз-другой. Никакого ответа. За плечо тронула. Плечо опустилось, и упала на грудь голова… Да, он уснул и уснул крепко. В этом не было никакого сомнения.

Оглядываясь на майора, она подошла к двери, прислушалась. Тихо, ни звука. Повернула ключ, дернула к себе ручку. Дверь заперта. Можно действовать…

Вот и майоликовый стакан с ключом на дне.

Серб шевельнулся. Стон, чуть слышный, сквозь зубы. Жуткий стон, как от задушенной боли. Женщина под вуалью застыла, и похолодел ключ в руке… Тревога напрасна… Спит, крепко спит…

Выдвинутый ящик как-то странно и жутко зиял своим содержимым. Вот одна калька, другая, третья, подробнейше вычерченная. Это все сараевские форты, с таким трудом добытые человеком в лохмотьях торговца мышеловками. Теперь он сам в мышеловке…

Все это завернуть в большой лист бумаги. И она уедет, уйдет с пакетом. И если ее даже увидит кто-нибудь — какие же могут быть подозрения? Ведь у него бывали и бывают женщины. А пакет — в этом ничего подозрительного. Женщины сплошь да рядом покидают своих любовников, унося завернутый в бумагу корсет. И все эти чертежи и планы, драгоценные, не столько заветными тайнами австрийских крепостей, сколько проектом обороны самой Сербии, в случае неприятельского вторжения, могут сойти за корсет.

Стол заперт. На дно майоликового стакана упал ключ, и Белая ночь, бросив последний взгляд на спящего майора, ушла под своей непроницаемой вуалью.

Ушла, никем не замеченная. Даже швейцара не было на парадной.

30. Журналист — пинкертон

На другой день в вечерних газетах появились заметки, сенсационно озаглавленные: «Таинственное похищение важных документов у сербского майора Ненадовича». Весь город прочёл это. И всякий читал по-своему.

Леонид Евгеньевич Арканцев еще утром узнал о беде, постигшей сербского офицера, но все же, наморщив свой гладкий и бледный лоб, прочёл заметку.

И японские зеленоватые глаза княжны Тамары бегло пробежали эти строки, и ей почудилась какая-то связь между ограблением Агапеева и похищением документов на Литейном, в меблированных комнатах «Сан-Ремо».

И ассирийские глаза Криволуцкого внимательно, до последней буквы, прочли все относящееся к этому сенсационному заголовку. И когда он сопоставил позднее возвращение своей любовницы вместе, к тому же еще с подозрительным обстоятельством, что все утро она не пускала его к себе, довольно сухо переговариваясь через дверь, конечно, запертую на замок, иначе Вовка открыл бы ее, — когда он сопоставил все это, у него шевельнулась мысль, что похищение в комнатах «Сан-Ремо» не обошлось, пожалуй, без благосклонного участия графини Джулии Тригона.

Тем более газеты намекали, глухо правда, что кража совершена молодой и, по-видимому, красивой особой, по всей вероятности, дамою общества.

Это могла с одинаковым успехом быть и графиня, и кто-нибудь другая, но Вовкина ревность нашептывала ему, что это была именно Джулия, и только она. Вообще с первых же поцелуев, объятий он заметил в ней способность резко двоиться. Она была искренна в своих изощрённых ласках, но отдавая свое тело, душу держала за семью замками. И в этих восточных глазах, с тяжелыми веками, он угадывал какую-то свою, обособленную жизнь, загадочную и, пожалуй, преступную, которой ему никогда не откроют и в которую его никогда не впустят…

Еще не угасли в нервах все поцелуи, прикосновения, а вот она, как чужая, запирается, ускользнула куда-то и — взятки гладки. Забронировалась! А вечером, если будет свободна, сама позовёт, чтоб из занятой своими делами политической шпионки превратиться в вакханку…