В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Страница 20

Агапеева разморило, как после кутежа. Да разве добрая порция снотворного не была своеобразным кутежом? Он дремал…

У себя в номере Агапеев свалился и крепко спал до полудня… И спал бы еще, но его разбудили… Он сердито вскочил с кровати, отпер дверь и плюхнулся назад в постель, закрывшись одеялом до горла. На пороге с готовым, учтивым извинением обрисовалась фигура молодого офицера.

— Я думал, что вы бодрствуете. И если б знал…

— Ничего… Пожалуйста, садитесь. Это я должен извиняться… Второй час…

Офицер, сказав несколько любезностей, вполне, впрочем, искренних по адресу Агапеева, смелыми полетами которого ему приходилось не раз восхищаться, приступил к цели своего визита:

— Я обеспокоил вас от имени вам несомненно знакомого, это имя полковника Шепетовского. Он обещал одному лицу с высоким положением представить вас, чтобы вы лично продемонстрировали все ваши относящиеся к «Дракону» чертежи и рисунки, сопровождая соответствующими пояснениями. Если вы сегодня свободны между…

Офицер осёкся, до того поразил его Агапеев своим видом.

Приподнявшись на локте, знаменитый авиатор, бледный, с ужасом, округлившим его птичьи глаза, смотрел на молодого офицера.

Смотрел, как столбняком объятый…

17. Барон с губами вампира

Барон Отто Гумберг еще этой зимою появился на петроградском горизонте. Другой барон, значительно старше и с более трудной и длинной фамилией — Крейцнах фон Крейцнау — взял Гумберга под свое покровительство. Барон Крейцнах занимал видный пост, имея к тому же большие связи, и немудрено, что молодой человек попал сразу в общество, перезнакомившись с военной и штатской молодежью гвардейских частей и так называемых «элегантных канцелярш».

Но барона Гумберга тянуло к военным и преимущественно кавалерским кругам. Объяснял он это любовью к конскому спорту и своему собственному, совсем недавнему кавалерийскому прошлому. Настолько недавнему, что под изящным штатским платьем, — Гумберг, надо отдать ему справедливость, одевался с подлинным, для немца в особенности, изяществом, — угадывался сразу германский офицер.

Но это не была типичная прусская, аршин глотающая, вымуштрованность… Наоборот, во всей повадке и манере Гумберга было что-то скорей женственное, хотя в этой женственности с первого взгляда чувствовалась мужская выносливость и сила…

Светлый блондин с тщательным пробором жиденьких волос и низко подстриженными усами Гумберг четкой правильностью своего лица напоминал греческого божка. Скорей всего, молодого Гермеса. Но было в этом прусском Гермесе что-то отталкивающее, портившее его красоту, красоту несомненную.

Что-то ледяное, нечеловеческое, скорее звериное было в блеске его холодных и, если не всматриваться в них, красивых больших глаз.

На лице, бледном особенной здоровой бледностью, ярко и беспокойно алели очерченные с изысканной правильностью губы. И что-то вампирье было в них. И не всякий сказал бы сразу, тронуты они какой-нибудь жирной губной помадой, осталась ли на них еще невысохшая кровь, или такие уже они от природы у него ярко-красные?

Скорее женский рот, чем мужской. Но портили его сухие, жёсткая линии, расходившаяся от углов.

При своём небольшом росте Гумберг отличался редкой пропорциональностью фигуры, и поэтому не было впечатления маленького человека.

Он душился какими-то сладковатыми, чересчур сладковатыми, пряными духами. И на вопрос какой это запах, отвечал:

— Это восточные духи. Таких нет в Европе…

И действительно не было.

Что общего имел барон Гумберг с Востоком?..

По его словам, он был два года инструктором в турецкой армии, а затем дрался в её рядах против итальянцев среди песков Триполитанской пустыни.

Можно было дать ему и двадцать четыре года, и все тридцать пять — такой неуловимостью отличалось это лицо без возраста. Сегодня молодое, а завтра пожившее весьма и весьма. И трудно было сказать, в зависимости от чего именно так резко менялся барон Отто Гумберг.

В каком полку он служил у себя в Германии? Гумберг молвил с гордостью:

— В «Гусарах смерти».

Говорил правду. Охотно показывал фотографию со своим изображением в расшитой белыми шпурами венгерке и в мохнатой медвежьей шапке с белым черепом и двумя, крест на крест, белыми костями.

Зачем он приехал в Петроград? И на какие живёт средства? Никто этим не интересовался. Да и не было ни охоты, ни времени интересоваться. Какое кому дело, раз на нем всегда все самое дорогое с иголочки? Бумажник набит деньгами, и обладатель его не стеснялся в расходах.

Где он жил? Штаб-квартирой его был номер одной из первоклассных гостиниц. Но Гумберг часто уезжал к своим родственникам в Остзейский край, живал по нескольку дней в столичных пригородах по Варшавской, Царскосельской и Прибалтийской дорогах, а иногда отлучался в Финляндию.

Он имел знакомых и в том полку, где служил Дмитрий Солнцев-Насакин, брат княжны Тамары.

Он обнаруживал большой интерес к строевой службе. Ранним утром, зимою, когда было темно, Гумберг являлся в манеж смотреть сменную езду. Всадники, друг за другом, то галопом, то рысью носились вдоль стен под наблюдением сменного офицера. И крупные, сильные лошади густо «дымились» молочным паром. Туман заволакивал весь манеж, и всадники чудились призрачными…

Он восхищался рубкою наших нижних чинов и офицеров, сознаваясь, что у них, в Германии, это, как и многое другое в русской коннице, к сожалению, далеко не на такой высоте.

С каким-то наивным цинизмом удивлялся он человеческим отношениям русского офицера к солдату.

— У нас подобная мягкость недопустима. Нижнего чина следует держать в ежовых рукавицах. Мне самому часто приходилось гонять смену, и я не выпускал из рук бича. И если я оставался недоволен посадкою или прыжками через барьер, я хлестал солдат бичом, и так ловко, что рассекал им рейтузы. Иначе нельзя! Необходима самая суровая дисциплина…

Не встречая в своей откровенности поощрения, Гумберг умалчивал и об остальных своих — да и не только своих, все они так у себя поступали — художествах.

Он мог бы порассказать, как господа, ротмистры и лейтенанты в медвежьих шапках с черепами, вешали солдатам на грудь торбу с навозом, перешибали кулаком барабанные перепонки и, глумясь, заставляли начисто вылизывать языком грязный пол в казарме… С особенным, смакующим наслаждением производились все эти издевательства над поляками и эльзасцами.

При желании Гумберг умел быть и тактичным, и вкрадчивым. Эта вкрадчивость помогла ему в обществе…

Дмитрий Солнцев-Насакин ввел его в свою семью. Отец не выходил к нему. Он вообще редко выходил к кому бы то ни было. Княгиня-мать, доброе, тихое и кроткое существо, относилась к Гумбергу безразлично. «Раз Дима хочет (а Дима был её божком и любимцем), пусть бывает»…

Тщеславный, падкий до всего, что связано с древностью рода и титулом, Гумберг любил напоминать при всяком удобном случае, что его предки — рыцари крестовых походов на языческую Литву. И при этом замечал, с одной стороны с грустью, с другой — кичливо, что дальше предки династии Гогенцоллернов — герои еще первых Крестовых походов на Святую землю, и что они, Гогенцоллерны, едва ли не самый древний род во всей Европе.

Тогда младший брат Дмитрия, Василий, армейский улан, приехавший домой в гости откуда-то из Царства Польского, развернул перед Гумбергом родословное древо Солнцевых-Насакиных. Этот громадный картон Василий в течение двух месяцев, по нескольку часов, изо дня в день, вычерчивал лежа. И он доказал барону, что Солнцевы-Насакины — прямые потомки Рюриковы и род их старше Гогенцоллернов по крайней мере лет на двести. Род, насчитывающий нескольких святых и многих удельных князей.

Гумберг проникся каким-то благоговением и стал особенно дорожить честью знакомства с этим «историческим» домом.

В княжне Тамаре он побуждал любопытство, смешанное с каким-то необъяснимым отвращением. Но кокетничать с ним было ей в удовольствие. Вообще она любила завлекать. Ей нравилось дразнить мужчин, читать в пожатии руки, в глазах, в горячей, хлынувшей в лицо краске — желание…