Собачья смерть - Акунин Борис - Страница 14

Все мрачно молчали, один Петерс ощущал трепетное клокотание в груди. Он знал: это его Тулон. Негромким, спокойным голосом временный председатель ВЧК попросил обождать с эвакуацией. Через неделю, максимум через десять дней я доложу Совнаркому об истинных планах Антанты, сказал он. Ильич посмотрел прищуренно, с полминуты помолчал, потом кивнул. Поверил. Подвести его – поставить крест на своем будущем и погубить революцию. Оправдать оказанное доверие – спасти общее дело и покончить с «временностью». Личное совпадало с общественным на сто процентов.

Кто мог знать о планах союзников? Представители трех главных держав Антанты, находившиеся в Москве: британский поверенный Локкарт, американский генконсул Пуль и французский генконсул Гренар. Но они правды не скажут. Нужно было получить требуемые сведения каким-то извилистым образом.

В настоящей, обстоятельно устроенной контрразведывательной службе для этого имеются дешифровальщики, внедренные или подкупленные секретные агенты, специалисты по тайным обыскам. В ЧК же служили бывшие политкаторжане, вчерашние рабочие, недоучившиеся студенты. Ни знаний, ни опыта. Денег на подкуп посольского персонала нет, не хватает даже стульев в кабинетах, а председатель стряхивает пепел на свернутую газету.

Подобраться к иностранным дипломатам, мастерам извилистых наук, никакой возможности вроде бы нет.

Яков расхаживал по замызганной ковровой дорожке, оставшейся со времен, когда в доме на Лубянке 11 находилось страховое общество «Якорь», ерошил жесткие волосы, подгонял мозг: думай, думай.

Глава дипломатической миссии сам тайными делами не занимается, для этого у каждого из них должен быть специальный помощник. У французов это, по-видимому, военный атташе Лавернь. Или, может быть, полковник Вертеман – он тоже подозрительно активен. Но который из них? Времени выяснять не было. Про распределение полномочий у американцев ничего не известно, к тому же их войска прибыли в Европу совсем недавно, и президент Вильсон выступает не за прямую интервенцию, а за экономическое давление на коммунистическую республику. Агрессивнее всего настроены британцы, и кто в их представительстве ведает разведкой отлично известно: морской атташе Френсис Кроми, который остался в Петрограде, потому что у англичан там с дореволюционных времен собственный телеграфный пункт, обеспечивающий мгновенную связь с Лондоном. Депеши шифруются мудреным кодом, взломать который невозможно, да и некому. Товарищи из петроградской ЧК, конечно, плотно следят за капитаном, вокруг которого постоянно крутится всякая контрреволюционная сволочь, но оперативная информация в данном случае ничем не поможет. Раз в неделю Подводник (это агентурная кличка Кроми, он на войне командовал субмариной) приезжает к Локкарту в Москву, но подслушать их беседу ни разу не удавалось.

И всё же добраться до британского поверенного можно было только через капитана Кроми. А что если закинуть крючок?

Допустим, англичане намерены, собрав в Архангельске достаточное количество войск, идти на Москву. В этом случае их наверняка соблазнит возможность устроить мятеж, а то и переворот прямо в большевистской столице. После июльского восстания левых эсеров, едва не захвативших власть, эта перспектива покажется Подводнику вполне реальной. Всем известно, что лейб-гвардией советского правительства являются латышские части, единственный контингент Красной Армии, где сохранилась дисциплина. Как поведет себя Кроми, когда узнает, что у советских янычар существует тайная организация, ищущая контактов с Антантой? Если англичане не вынашивают воинственных планов, Подводник просто проинформирует об этом лондонское начальство. Если же готовится наступление, немедленно даст знать о заговоре в Москву, Локкарту.

Так оформилась идея. Дальнейшее было делом техники: подобрать годных исполнителей, подробно их проинструктировать и ждать результата.

Выбор оказался правильным. Двое вчерашних подпоручиков, позавчерашних студентов не могли не понравиться бравому моряку своей бесшабашной щенячьей отвагой, которую не подделаешь. Кроми тоже смельчак, чуть ли не единственный англичанин, награжденный за военную доблесть русским георгиевским крестом. Birds of a feather flock together[4].

Времени для поэтапного внедрения не было, Яков сделал ставку на психологию: на то, что сработает механизм инстинктивного доверия, и на то, что, с точки зрения британского разведчика, дилетанты-чекисты совершенно неспособны разработать сколько-нибудь сложную операцию.

Это правда. Раньше были неспособны. Но теперь в футбольной команде новый капитан.

К моменту, когда наевшиеся пшенки приятели вернулись из столовой, Яков уже всё обдумал. Он подробно объяснил, что нужно делать, притом дважды: сначала самую суть – чтобы ухватил шустрый Розенкранц, потом подробно для тугодумного, но внимательного к деталям Гильденстерна.

На прощание пожал обоим руку.

– Всё, ребята. Начинается второй тайм. Или второй акт – это как вам нравится. Завтра утром отправляйтесь к Гамлету.

Спрогис засмеялся. Буйкис, подумав, спросил:

– К какому Гамлету?

Глава британской специальной миссии Роберт Брюс Локкарт, в отсутствие полномочного посла представлявший в Москве интересы его величества короля Георга, был ровесником Якова Петерса и тоже любителем футбола, только не метафорического, а обыкновенного. Еще он любил балет, остроумную беседу под хорошее вино и Муру. Обстоятельства сложились так, что основную часть времени Локкарту приходилось заниматься большой политикой, то есть делать историю, и он очень старался соответствовать своему положению, но не отказывался и от личных пристрастий: футбола, балета, приятных застолий и, конечно, Муры – Марии Игнатьевны Бенкендорф, самой восхитительной женщины на свете, которой незврачному, не уверенному в себе, до сих пор не разучившемуся краснеть Роберту не видать бы как своих ушей, если бы дерево русской жизни не закачалось под ураганным ветром и с оголенных веток не посыпались бы золотые яблоки.

Мура была золотым яблоком. Она сияла бы, переливалась несказанными искрами, даже упав в грязь. Локкарт и подобрал ее почти в грязи – в несчастном, разоренном Петрограде, голодную, выгнанную из прелестной квартиры, которую реквизировал комитет бедноты. В Совдепии 1918 года стать подругой английского дипломата было все равно что пару лет назад попасть в фаворитки какого-нибудь императорского высочества – да нет, несравненно ценнее, ибо при старом режиме великий князь мог только дарить любовнице бриллианты, а при новом режиме положение подруги мистера Локкарта сопровождалось привилегиями не просто дефицитной, а почти недоступной роскоши: неприкосновенностью и безбедностью. Эти ценности Мария Игнатьевна ставила на высшее место в жизни и любила человека, который их обеспечивал, почти так же сильно, как он ее.

Утром четырнадцатого августа влюбленные сидели за завтраком в локкартовской резиденции (Хлебный переулок, дом 19), которая благодаря Муриной кошачьей домовитости превратилась в уютнейшее жилище, притом без малейших признаков мещанского благополучия. Даже хозяйка снобского лондонского салона не нашла бы, к чему здесь придраться. Небрежность и продуманность, богемность и удобство сочетались так естественно, что казалось – никак по-другому обставить апартаменты и нельзя.

Такою же была и Мария Игнатьевна. В каждом ее движении и слове, во взгляде спокойных улыбчивых глаз, в нежном рисунке полного рта, в звуке лениво-протяжного голоса ощущалась какая-то неизъяснимая природность. Мура никогда не разряжалась и при этом всегда выглядела нарядной. Любая женщина рядом с ней казалась или серой мышью, или чрезмерно расфуфыренной щеголихой.

Завтракали так, словно не было ни разрухи, ни голода, ни нормы в полфунта черного хлеба на едока. Яйца всмятку, бекон, белый хлеб с маслом и джемом, отличный цейлонский чай. Разговаривали про приятное – от бесед на политические темы у Муры начиналась мигрень. Она была вдова, ее мужа в прошлом году убили крестьяне. Мария Игнатьевна заставила себя об этом забыть (это была женщина очень сильной воли), но от слов «революция», «большевик», «интернационал» или «диктатура пролетариата» в висках у нее сами собой возникали спазмы.