Тайна предтеч (СИ) - Демин Игорь - Страница 4

Стараясь отключиться от ползущей вверх по ноге боли, Босой мыслями вернулся в тот день, когда в первый раз ощутил действие интерфейса.

— Надо бы и нам за кирпичами сходить, — мама не находила себе покоя, — Окно заложить в спальне, наконец-то. Крыльцо поправить.

Окно и правда требовало внимания. Стекла с каждым годом становились все дороже. Мешочки же с песком, которыми мама заложила его еще когда вселилась в дом, зимой насквозь промерзали.

— Уже? — Босой только вернулся с поля и еще не слышал поселковые новости. В свои пятнадцать он выполнял любые работы наравне со взрослыми, но продолжал держаться особняком, всегда выбирая дело, которые можно было выполнить одному. — Кирпичи уже готовы?

— Да, Пыльник в обед объявил, что можно забирать, кому надо.

— Вручную, что ли таскать? А телеги?

Мама вздохнула. Да Босой и сам прекрасно понимал, давно уже не маленький.

Общая телега осталась одна, и та дышала на ладан. Поселковый глава в жизни не разрешит ее использовать, тем более под кирпичи. Были еще две телеги, но они принадлежали самому Пыльнику. Просить у него — значит навсегда остаться должным: ходить, опустив глаза и плечи, и вечно поддакивать, даже если не согласен.

Раньше все было общим, принадлежащим всем сразу, но времена, когда люди все делали вместе, давно прошли. Что уж там, Босой даже маленьким застал их только краем, хотя и помнил, как поднимались на любое дело всем поселком, как не давали друг другу голодать, и общее было важнее личного.

Теперь все по-другому. Семьи, где мужиков было побольше, постепенно богатели, обособлялись, начинали копить какое-никакое добро. А накопив, совершенно не желали им делиться, особенно бесплатно.

Одинокие женщины, пожилые люди или те, кому не повезло со здоровьем, наоборот, жили все хуже. Взять на общественной кухне бесплатную похлебку, как раньше, просто потому, что ты голоден, стало невозможным. Был введен строгий учет: кто сколько отработал, кто сколько забрал и съел. Если же заболел или пропустил рабочий день по другой причине — виноват сам. Делиться никто не будет.

Мама говорила, что все это еще цветочки. Что придет время, и Пыльник, а может быть его сыновья, вдруг однажды посчитают, что все общественное — это их личное, лишь по недосмотру и бесхозяйственности раньше считавшееся общим. И ведь не будут особенно неправы.

Кто чинит телегу, когда сломается ось или треснет колесо? Крынка — сын поселкового главы. И пусть он за это получает оплату — но он же ведь чинит, и никто другой этого делать не умеет. Кто лучше всех понимает в болезнях коров и свиней? Жена Крынки, Олеська, однажды заплатившая за мудрость мимохожему старцу и несколько месяцев ходившая за ним попятам, записывая. А кто распускает бревна на доски и латает крыши? Его брат, Хром, даром что с детства хромой. Так уж сложилось, или заранее было подстроено, что все самое важное делают они, и богатеют с каждым днем, и однажды совсем расхотят делиться.

А еще мама говорила, что внуки Пыльника обязательно начнут считать, что и земля, и все дома и землянки в поселке тоже принадлежат им. И если кто-то хочет и дальше в них жить — нужно будет с семьей Пыльника поделиться урожаем, добычей и заработком. Был, правда, такой вариант, что появится в поселке семья посильнее пыльниковской, или придет кто-то со стороны. Но людям от этого вряд ли станет жить лучше.

Босого будущее поселка волновало мало. Если прижмут, не будут давать жить — он маму хоть на руках унесет и хоть на край света, и никогда она не будет голодать или в чем-то нуждаться. Одиночество дарило ему уверенность и силы.

— Я сам схожу, — Босой постарался, чтобы его голос звучал убедительно.

— Вместе пойдем, — вздохнула мама, — Куда ж ты один?

Мысли ее уже витали вокруг предстоящей тяжелой ночи, а руки машинально собирали нехитрый ужин: пара лепешек, тушеная с морковью фасоль и чай из листов смородины, обильно росшей в перелеске у холма. Босой с удовольствием вдохнул густой аромат тушеных овощей, приправленных только что сорванными в огороде укропом и луком.

В детстве, когда было время для праздных мыслей, он любил представлять, как пахли блюда прошлого. Могли себе позволить люди и сколько угодно мяса, и заморские приправы, и любые фрукты. Был, рассказывали, у них такой белый порошок, что куда ни добавь — все становится сладким. Сейчас в пищу добавляли только соль. И представить было сложно, как это: соль и вдруг сладкая?

Мечты о множестве вкусностей были для Босого в детстве самым интересным, важнее и сказок, и учебы, и рассказов торговцев, повидавших много удивительного. Повзрослев, он гнал от себя эти мысли. Мечты — для мальчишек, бездумных и беспечных. Босой же все чаще ловил себя на мысли, что уже не мама отвечает за него, а как раз наоборот — он в ответе за единственного во всем мире родного человека. Вот не будет Босого — кто принесет домой с охоты кабаненка, а если повезет, то и оленью ногу? Кто отработает на общественном поле новую одежду? Кто сходит за кирпичами, пока все не разобрали, и поправит крыльцо?

Маму на столь тяжелую работу и брать не стоило. Сколько они выиграют, если она пойдет?

Кирпичи делали редко, вдали от поселка, тщательно пряча место от гррахов. Складывать печь было нельзя, но и солнце неплохо сушило глину, если выдержать состав и делать все правильно.

Первое время готовые кирпичи перевозили все вместе, общественными телегами. Теперь придется таскать на руках.

Сколько унесет мама за раз? Самое большее пять, да и то оттянет руки и снова начнет стонать по ночам. Сходит два раза — десять. А нужно шестьдесят. Сам Босой без труда принесет восемь, а потом сходит еще два раза, да и то если себя пожалеть. За две ночи вполне управится, если все не растащат до него.

— Я пойду один, мам. Ну чего ты там принесешь? Да и с утра тебе на работу.

Не сразу, но убедить ее удалось. Наспех поужинав, Босой отправился в путь. Вышел на дорогу, свернул за ближайшие дома, стараясь идти прямо и уверенно, и только потом побежал.

План был прост. Чтобы не пугать маму, он решил делать по две быстрые ходки и прятать кирпичи в огороде, изображая, что сходил только один раз. Если хватит сил — обернётся за ночь семь или даже восемь раз и только потом сознается, что смухлевал. Зря что ли ему вчера стукнуло пятнадцать? По нынешним меркам — полноценный мужчина. Старики рассказывали, что прежде и до восемнадцати лет люди считались детьми, а работать начинали в двадцать один, а то и в двадцать четыре. От этого хотелось смеяться.

Кровь бурлила в теле, даря ощущение всесилия. И все же на пятой ходке он бежал уже не так споро, а во время шестой еле плелся, всерьез сомневаясь, что с утра сможет встать с кровати и отправиться работать.

Он не прошел и полпути, как перед глазами его что-то вспыхнуло, отняв на время способность видеть и соображать. Босой, и без того утомленный беготней с кирпичами, сел, где стоял, с трудом удерживая равновесие.

Проморгавшись, он понял, что это была не просто вспышка, а самая настоящая галлюцинация, устойчивая и странная, состоящая из повисших в воздухе ярких незнакомых символов. Болезнь? Сумасшествие? Отравление? Хотелось сослаться на усталость, мало ли что бывает после целой ночи упорного труда? Вот только перед глазами бегали не просто мушки — это были настоящие вполне осмысленные рисунки.

Сверху — ряды отчетливо различимых тонко прорисованных значков. Ниже — широкая горизонтальная полоска. А еще тоненькое «дзинь», которое Босой точно услышал, но при этом руку мог отдать на отсечение, что звук этот родился не снаружи, в прямо внутри его головы.

Сколько он ни тер глаза, рисунки не исчезали. Пришлось всматриваться в них, стараясь разобраться в деталях. Не могло же быть такое, чтобы видение совершенно не имело никакого смысла?

Видел ли он что-то похожее раньше?

Память услужливо подкинула нужное воспоминание: бетонные опоры разрушенного моста, раненый гррах и тысячи висящих в воздухе строк, бегущих одна за другой. Они всплывают снизу и исчезают наверху, почти под самым сводом. На той показанной ему картинке были точно такие же значки, что и сейчас стояли перед глазами.