Волчий корень - Андреева Юлия Игоревна - Страница 16

Не в силах вымолвить еще хотя бы слово, она кивнула.

— Хорошо. Тогда, — ее голос неожиданно снова обрел твердость, — я бы эту вскрыла, — она кивнула на гроб дочери Ивана Ш. — Они с Соломонией знались близко, я теперь припомнила, как лет пять назад меня спрашивали, можно ли скамью в садике, где любила сиживать матушка Александра с матушкой Софией, сносить. Я тогда как раз домик княжны решила разобрать и заместо него новый ставить, чтобы большее число насельниц устроить. Вот и снесла ее.

— А там они похоронить младенца не могли? — Волкову и самому было неприятно вскрывать гробы в усыпальнице.

— Нам пришлось там яму под подпол копать, потому как место удобное очень, земля податливая. Решила одним разом две проблемы решить. Было бы что, уж мне бы доложили. Так что, — она опасливо кивнула на гробы, — Бога не боишься — тут смотри.

Когда опричники явились в усыпальницу, Волков показал на гроб Сабуровой, и те, косясь на стоящую тут же игуменью, помолились, после чего Хряк и Брага занялись крышкой.

Евпраксия зашептала молитву, раздался треск, скрип, крышка гроба начала подниматься, Волков ожидал, что труп будет смердеть, но не учуял ничего, кроме пыли. Соломония лежала под расшитым золотом и серебром покровом, ее лицо позеленело, но черты лица сохранились в целости. Никакого младенца рядом не было. Оглядев гроб, Волков попросил закрыть его и перешел к гробу Александры (княгини Марии Волоцкой). Снова короткая молитва, снова знакомый треск и скрежет. В гробу смирно лежала сухенькая старушка, Волков оглядел гроб и чуть не вскрикнул, заметив в ногах старушки крошечный детский гробик.

Евпраксия ойкнула, зашатавшись, и, наверное, упала бы, не поддержи ее стоявший рядом Томило. Ждан выбежал из усыпальницы и через минуту вернулся с пригоршней снега, которым растер игуменье виски.

— Мужайся, Евдокия Александровна. Немного осталось, или, хочешь, возвращайся к себе, а я после зайду, расскажу, что и как.

Игуменья отрицательно помотала головой.

Волков подошел к детскому гробику и кивнул Хряку. Раздался щелчок, хруст и…

— Ой, грех-то какой! — завыла Евпраксия, закрывая ладошками глаза, и тут же Волков обнял ее за плечи, не дав снова сомлеть.

— Какой же грех? Не грех это, а баловство. Ну, сама посмотри, матушка, какие дела в твоем монастыре деются. Да не пужайся ты, не страшно тут, ну ни капельки. Сама гляди. Да не бойся, не бойся. — Он ласково взял монахиню за запястья, убирая ее ладони от лица. — Удивляешь ты меня, матушка Евпраксия, нешто девочкой никогда не была? В куклы не играла? Это же не всамделишный младенец, это…

Схватив Волкова за руку, Евпраксия сделала над собой усилие, подошла к маленькому гробу и уставилась на лежащую в нем тряпичную куклу в вышитой бисером рубашечке.

— А где же ребенок? Или ребенок обратился куклой? — Оленьи глаза игуменьи увеличились от страха, губки тряслись.

— Грешно тебе, светлая матушка, такие глупости говорить, — хохотнул Волков. — Нет уж, младенцы куклами не обращаются, это ты что хочешь со мной делай, не поверю. — С предельной осторожностью дознаватель извлек из гробика куклу и положил ее на крышку соседнего гроба. Игуменья тяжело дышала.

— Это ничего не доказывает. Нас же не было при ее погребении. Может, это кукла ее умершей дочери, и она просила положить ее себе во гроб. Мы же не знаем… — Игуменья казалась напуганной, взгляд метался от одного опричника к другому.

— Не знаем, — согласился Волков, — зато ты сама нам сказала, что бирюзовый бисер появился в монастыре вместе с Соломонией, когда ту постригли в монахини. А Соломония получила его перед разводом, стало быть, не могла раньше преподнести диковинные бусинки здешним мастерицам. Бабушка же умерла до того, как Соломонию постригли. Стало быть, когда это понадобилось, гроб вскрыли и положили туда куклу. Хорошо бы знать: зачем?

Вернувшись в келью игуменьи, Волков положил рядом куклу в рубашечке и сапожок — бисер был тот же самый. Кукла изрядно прогнила, но он все равно попытался натянуть ей на ногу сапожок, тот был сделан на ножку побольше, да и сложно представить, чтобы тряпичная кукла сама бродила по монастырю.

— Понимаю, что утомил тебя, матушка, ужо сверх возможного, но помоги еще в одном. Подскажи, кто управлял монастырем, когда сюда поступила Соломония Сабурова.

— Когда женщина принимает постриг, о ней следует говорить, используя ее монашеское имя, — устало напомнила Евпраксия. — Это думать надо. До меня была Анна, а до нее Христина, а еще раньше… Ирина. Да, когда старица София в своем новом статусе в первый раз прошла через монастырские ворота, чтобы остаться здесь навсегда, место игуменьи занимала матушка Ирина.

— А нельзя ли узнать, чьих она была? — Волков с удивлением наблюдал за матушкой Евпраксией. Вот, казалось бы, уставшая, испуганная, растерянная, кажется, ляжет да и, не приведи боже, помрет. Но вот понадобилась ее помощь — и какие перемены: глазки заблестели, ланиты осветил заметный румянец. И вот перед Волковым не уставшая, замученная баба, а воин в рясе и апостольнике.

— Ирина. Это должно быть записано, погоди чуток. — Она скользнула в сторону сундука и извлекла оттуда книгу с коричневым кожаным переплетом. — Ирина, ну так я и думала. И в миру она тоже Ирина Стефановна по фамилии Косач. Я, понятное дело, ее не застала. Но тут написано, что муж ее — сербский герцог святого Саввы⁴⁸. Не ведаю, что сие означает.

— Косач? Что-то знакомое, — задумался Волков. Больше о ней ничего не известно?

— Как же, тут и думать особенно нечего, — устало улыбнулась Евпраксия. — Анна Косач вышла замуж за Василия Глинского.

— За отца Елены Глинской, матери государя! — ахнул Волков. — А Ирина в таком случае родная тетка Елены Глинской?

— Выходит, что так.

Заранее условившись с опричниками, что те подождут его в трапезной, Волков попрощался с Евпраксией и, оставив ей вещественные доказательства, попросив спрятать их понадежнее где-нибудь в усыпальнице, после чего догнал своих.

— Итак, ребенок в монастыре был, и, если смотреть по вышивкам, он появился там после 25-го года.

Опричники кивнули. Один только Брага отрицательно помотал головой.

— Про бисер уразумел. Его привезли с вещами Соломонии, — кивнул он, — но что если Соломония делилась бисером с другими женщинами? Предположить, что мать, оторванная от своих детей и привезшая в качестве дорогой памяти сапожок или куклу в рубашечке, расшила эти вещи новым бирюзовым бисером, в то время когда ее собственные дети находились за тридевять земель? Нет, детские вещи еще не доказательство. Не согласен.

— Возможно. Но зачем понадобилось хоронить куклу? Не забывайте, мы обязаны рассмотреть все возможности и только после этого делать выводы.

Волков взглянул на Томило, и тот, правильно поняв намек, начал извлекать из сумы письменные принадлежности и расставлять их на столе. Красавец Томило хоть и обладал ровным понятным почерком, что давало бы ему возможность устроиться переписчиком, но, в отличие от приказных писцов, наотрез отказывался работать стоя. Таким уж он уродился, что во всем предпочитал комфорт. Вот и сейчас Чулков вольготно располагался за общим столом, нимало не волнуясь, что побратимам придется держаться в сторонке от его мазучих чернильниц, а кому-то, возможно, и вообще отсесть от стола.

— Если предположить, что Соломония имела ребенка и ребенок этот не умер, а остался жив, вопрос. Куда она могла его отправить?

— Я бы к родственникам или друзьям отослал. Пусть бы воспитали как своего собственного, — предложил Хряк. — Подумаешь, на одного ребятенка больше по двору бегает. У моей сестры каждый год по двойне. Так я — родный дядя — их не то что по личикам не различаю, а и имена, бывает, запамятую. Пришли ты в такую семью еще одного ребенка, даже дворня не разберется. Не то что посторонние.