Поручик (СИ) - Капба Евгений Адгурович - Страница 15

Мы с вахмистром вытащили на броню молодого парня в сером комбинезоне, с погонами ротмистра. Из ушей и носа у него шла кровь, признаков жизни он не подавал.

Вахмистр прислонил ухо к его груди:

– Живой! Воды сюда! И санитаров, санитаров зовите!!!

Кое-кто из наших бойцов уже был здесь, и несколько рук протянули фляги.

Из люка вылезали танкисты, грязные, очумевшие. Один из них баюкал неестественно выгнутую руку.

– Там еще двое, помогите, а? – сказал кто-то из них.

Расчет той башни, куда попал снаряд, погиб на месте.

Тут подбежали санитары, и мы спустили контуженного ротмистра на землю.

– А где остальная рота? Где остальные машины? – спрашивает у танкистов кто-то.

– А что, нас не хватило? – отвечает сутулый мужик с разбитой бровью.

Когда "Коробочку" перекладывали на носилки, он вдруг очнулся, посмотрел на меня ясными голубыми глазами, хотел что-то сказать, но не смог.

Я увидел, как сжимаются и разжимаются пальцы его правой руки, и поддавшись непонятному импульсу подал ему свою руку, на что он ответил крепким рукопожатием, а потом слегка кивнул и улыбнулся самыми уголками глаз. Эх, "Коробочка"! Елки-палки, как так-то?

Нас прижали под хутором Ляколоды. Первый снег падал на землю и тут же таял, под ногами хлюпало, и до позиций лоялистов от нашего пригорка было полверсты. Полверсты огня, грязи, крови и смерти.

В том, что меня убьют, я почти не сомневался – атака была назначена с минуты на минуту, по зеленой ракете, и идти за спинами своих бойцов я бы просто-напросто не смог.

Там у них все было пристреляно из пулеметов и зенитных пушек, изготовленных для огня по наземным целям. А у нас кроме четырех сорокапяток подавлять их было нечем…

– Приготовиться к атаке! Примкнуть штыки! – кричу, срывая голос.

Бойцы знают, что я пойду впереди, поэтому начинают шевелиться, хотя лица – мрачнее некуда. Кому охота быть пушечным мясом?

Взлетает ракета, подсвечивая хутор, грязь и первый снег в потусторонний зеленоватый оттенок. Кто придумал атаковать в сумерках?

– Ро-ота!.. – начинаю я, но тут шипит рация, и я, поперхнувшись, затыкаюсь.

– Десятая штурмрота на связи. Прием!

– Привет, поручик! – орет бодрый голос. – Я "Коробочка", иду на прорыв! Не попадитесь под гусеницы!

Рыча, грохоча и лязгая мчится рота сверхтяжелых панцеров в составе одной машины. "Коробочка" разворачивает башни в сторону вражеских позиций, а на душе у меня становится легко и радостно, и, в конце концов, теперь полверсты – это не так уж и много!

Пахло хвоей, прелой листвой и сыростью. Осенний лес хрустел, шелестел и перешептывался, растревоженный непрошеными гостями. Мы стояли на самой опушке, Стеценко курил, а я разглядывал свои сапоги.

Сапоги были нечищеные, покрытые коркой из засохшей грязи и налипших веточек и листочков. Я постучал ногой об ногу, стараясь стряхнуть эту мерзость, но без толку.

– Пора бы, – проговорил Стеценко и выпустил изо рта облако табачного дыма.

Я глубоко вдохнул густой, пропитанный лесными запахами воздух и скомандовал, негромко, но внятно и отчетливо:

– Рота! Стройся!

Солдаты, ворча, строились в три шеренги. Кто-то топтал небольшой костерок, на котором кипятили воду, кто-то дожевывал сухарь или делал последнюю затяжку папиросой. Через какую-то минуту почти три сотни человек стояли у опушки, выстроившись в четыре шеренги. Взводные и унтера – каждый около своих подразделений.

Пулеметной команды с нами не было, и правильно – чего они в лесу забыли-то?

– Бойцы, нашей бригаде поручено прочесать этот лес, – начал я. – По данным контрразведки здесь скрывается группа диверсантов, от пяти до двадцати человек. Кто-то из них – явно местный, так что леса эти знает. Чем эти гады занимаются – не мне вам рассказывать, вы и так знаете…

Бойцы загомонили. Еще бы! Позавчера был взорван санитарный поезд, а на прошлой неделе вырезали блокпост. Наш блокпост, нашей роты! Мамсуров был на этом блокпосту, погиб нелепо, непонятно… Как этот шустрый парень позволил перерезать себе горло? И никто даже тревогу не поднял!

Так что у нас были с ними личные счеты, с этими диверсантами. Я оглядел строй и продолжил:

– Выстраиваемся цепью, расстояние между вами – пять-шесть шагов. Смотрим под ноги, могут быть растяжки. Если видите что-то подозрительное – сразу подавайте сигнал, вся цепь останавливается, пока не разберемся с ситуацией. Потом – движемся дальше. Завтра вы все нужны живые – мне, Его Высочеству Регенту и Семеняке!

После того, как я вспомнил Семеняку, солдаты загоготали – Семеняка теперь был зампотыл и любой день, свободный от боевых действий использовал для того, чтобы припрячь солдат на какие-то малопонятные работы. Хотел как лучше – получалось как в той поговорке: чем бы солдат не занимался – лишь бы за… Устал, в общем.

– Там в лесу могут быть наши, преторианцы. У них какое-то свое задание, так что если увидите черные мундиры – аккуратнее там… Ну что? С Богом, вперед! – закончил я.

Строй качнулся, распадаясь на отделения. А через пару минут лес захрустел под солдатскими ботинками, зашелестел хвоей и голыми ветками…

В низинах стоял туман, с веток падали капельки влаги. Погода была мерзкая, лучше уж ударил бы мороз, чтобы под ногами не хлюпало, и снежком чтобы присыпало серость и грязь вокруг…

Солдаты переговаривались нарочито бодрыми, громкими голосами – им было страшно. Диверсанты – это вам не шутки. Они портят нам жизнь, и убивают нас при первой же возможности, а теперь мы пришли прямо к ним в логово…

Я достал из кобуры револьвер и взвел курок. Барабан щелкнул, передвинувшись на одну позицию, и мне стало как-то спокойнее.

Силуэты солдат между стволами деревьев медленно перемещались, я двигался чуть позади. Все-таки я – начальство.

Впереди захрустели ветки, послышался шум и сопение – кто-то ломился сквозь лес, прямо нам навстречу!

Прямо над ухом у меня бахнул винтовочный выстрел, потом – еще и еще.

Массивная, темная фигура металась перед строем, задевая деревья, с ветвей которых на нас лился целый водопад холодных капель.

– Отставить! Прекратить огонь!

Замолкли винтовки, и вдруг раздался трубный, страдающий звук – так страдать могло только умирающее животное.

– Тьфу ты, чтоб тебя! – сказал Стеценко. – Это же сохатый! Подстрелили сохатого… И все диверсанты теперь знают что мы здесь…

Кто-то из солдат виновато проговорил:

– Так он того, выскочил… Ну мы и стали палить – мало ли…

Правильно. Все очень-очень правильно. Видишь что-то непонятное – стреляй, потом думай. Война, однако…

Я подошел к убитому животному, глянул на раскидистые рога, мощные копыта, подернутые пеленой смерти глаза, и сказал, отметая в сторону жалость и в зародыше удавив щемящее чувство в сердце:

– Позовите Семеняку, пусть организует поваров – тут мяса пудов пятнадцать, если не больше.

Стеценко уважительно цыкнул зубом, а солдаты нерешительно топтались вокруг. У меня в душе появилась какая-то неясная злоба, не на них даже, а на всю эту идиотскую ситуацию, на лес этот, на диверсантов, на сохатого и на себя самого.

– Продолжаем прочесывание! Шире шаг, бойцы!

А про себя подумал, что Стеценко был абсолютно прав: если тут и есть диверсанты, то теперь они точно знают, что мы здесь.

На большую лесную поляну первыми вышли бойцы Вишневецкого. Хлопнул выстрел, и пожилой усатый солдат рухнул в прелую листву, загребая воздух руками.

– Санита-ар! – заорал кто-то.

На поляне стоял большой двухэтажный дом, дощатый, с крыльцом. Вокруг – какие-то хозяйственные постройки.

Солдаты принялись садить из винтовок по окнам, грохот выстрелов, звон разбитого стекла и треск ломающегося дерева повисли в воздухе.

– Отставить! Прекратить стрельбу!!! – надрывался я.

Скорее всего, диверсанты засели в доме. Но почему они так бездарно выдали себя?