Дочь Моргота (СИ) - "calling my name" - Страница 43

Сердце подпрыгнуло от радости, вопреки всему желая сказать да. Вот только как же… единственное, что держит ее здесь. Она обещала ждать, и хочет дождаться — того, кто важнее Гэндальфа, и даже живого свободного мира… наверное. Хотя невозможно представить, как жить во Тьме, лишенной солнца, не извергающих дым и лаву горных вершин и синевы чистого неба. И он по-прежнему прячет от нее свою душу, так похожую на ее, не позволяет прочитать, о чем думал и чем жил прежде. Даже сейчас, когда…

— И я же вернусь сюда, к нему… да, Гэндальф?

— Конечно, девочка.

Гэндальф всегда был завораживающе добр к ней, до застилающих глаза слез, и знал простые и ясные ответы на все вопросы, даже мучительно неразрешимые. Она сможет подождать любимого в Изенгарде, не важно же где, раз Гэндальф сказал, что все будет хорошо.

Там можно играть всю ночь, под сенью бархатно-чёрного неба, всевидящего и равнодушного. Саруману не до неё, лишь бы не бегала по лаборатории и не мешала смешивать притягательно мерцающие темно-синим эликсиры. Но он любит ее… по-своему, по крайней мере, в этом сне.

Только разве возможно пережить заново уже однажды прожитое, вымарав все темное и обидное? Это все же сон, увы, затянувшийся слишком надолго, который не хочется и не получается прервать. Расплывчатые красные круги, как от мешающего полностью раствориться в мире грез солнца, напоминали о чем-то упорно ускользающем от сознания. В погруженном в вечный прохладный полумрак Ортханке подставить лицо солнцу можно лишь на смотровой площадке, волшебном месте ее детства. Она сейчас откроет словно скованные чародейством веки и окажется там… или нет?

Прячущихся в ветвях развесистых дубов (орки отца еще не вырубили их, чтобы сжечь в печах подземных мастерских, и не вырубят) ярко-рыжих белок всегда хотелось погладить и угостить найденным в траве желудем… и зверек наконец доверчиво спрыгнул в подставленную ладонь. В детстве так было всего пару раз — творения Эру чувствовали ее темную сущность, и доставшаяся от рождения любовь к живому миру почти не встречала взаимности… или вблизи Изенгарда животные были пуганными из-за готовых не раздумывая сожрать или ради забавы убить любое из них орков.

Но теперь все будет иначе — так, как она хочет. Ортханк будет окружать лишь цветущий сад, аккуратно подстриженные декоративные кустарники и вековые деревья нетронутого топорами древнего леса, начинающегося сразу за оградой. Ее сын… или дочь будет играть с не боящимися рук зверьками, и его отец не оставит их.

Но долгожданное удовольствие от прикосновения к шелковисто-нежной шкурке обернулось жгучей болью, отдавшейся перехватившим дыхание спазмом внизу живота. Тонкие, как иглы, зубы вцепились в безымянный палец, со сводящим с ума хрустом перекусив его пополам.

Мучительная боль разорвала сладкий сон, погасив ласково-теплое солнце идеального мира. Такая… реальная. Саруман любил делать ей больно в настоящей ненастоящей жизни, но настолько — ни разу. Едва пробудившиеся остатки сознания провалились в черное небытие, истекающее тошнотворно-липкой и противно мокрой кровью из оставшейся от откушенного пальца раны.

Неужели она умрет и больше не проснется, потеряв остатки жизненных сил с вытекающей толчками кровью? Обманчиво-идеальное счастье обернется болезненным кошмаром… даже во сне. Для всех и всегда, или только для нее? Доносящиеся издалека, как сквозь толщу не дающей вздохнуть воды, голоса смутно и бессмысленно звенели в ушах, голова все сильнее кружилась, засасывая угасающее сознание в черную воронку.

Пахнущий нагретой на солнце хвоей и дубовыми листьями ветерок коснулся лица, возвращая в безопасный любящий мир… может, кошмар лишь померещился ей, нашептанный вечно отравляющим мечты и счастье голосом? Магией отца, как она раньше думала, уговаривая себя не слушать и не верить. Но проклятие осталось с ней и после расставания с Саруманом — вкрадчивым шепотом в голове, убеждающим, что лишь плохое и темное реально, а счастье незаслуженно и эфемерно.

Спасительно-прохладная влага потекла по руке, пожираемой жгучей, как от пытки пламенем костра (она видела, как орки пытали провинившегося товарища) болью, успокаивая и исцеляя. Оставив лишь ощущение потери — вспомнить и сформулировать, чего, не получалось — слова и воспоминания ускользали от сознания тенями смутной тревоги.

***

Они ищут его? За что, он же ничего не сделал, только… Топот ног… подбитых железом сапог стражников и мечущийся в темноте свет факела заставил сердце лихорадочно затрепыхаться в груди, как брошенная в лодку мелкая рыбешка. Из-за него не подняли бы такой шум, даже не явись он совсем на службу.

— Как уехала, куда? Наместник лично приказал…

Больше всего опасаясь попасть под горячую руку, Хадор, воровато оглядываясь и стараясь не дышать, забился в угол за тяжелую бархатную портьеру. То, что его вины нет и быть не может — он всего лишь попался на глаза… нечеловечески прекрасной женщине с пугающим, почти как у старшего сына Дэнетора, взглядом — никого не интересует и не помешает выместить гнев.

Маленькая шкатулка из украшенного прихотливым кованным узором червленого серебра жгла руки и грудь через одежду, томительное желание прокрасться на площадь и выбросить ее со стены, пока никто не видел, боролось со страхом сделать лишь хуже.

Так переставший быть собой (жуткие слухи, передаваемые испуганным шепотом в темных углах, ходили по дворцу с первого дня его возвращения, и те, кто видел своими глазами, сразу понимали, что это не просто слухи) Боромир только сгоряча пронзит его мечом, а за выброшенную шкатулку — он видит всех насквозь и непременно узнает — возможно, придется умирать в страшных мучениях. Посмотреть, что внутри — шкатулка не была заперта, лишь закрыта на небольшой крючок — он не согласился бы… ни за что, даже за бессмертие и все сокровища мира. И держать ее в руках было невыносимо страшно, без остатка погасивший детское любопытство липкий ужас сжимал грудь ржавыми пыточными тисками, не давая вдохнуть.

— Я не провожала госпожу из замка… — голос служанки звучал гораздо слабее обычного и срывался, как от сдерживаемых рыданий, — только отвела к ней мага… сам наместник всегда принимал его, и разрешал бывать в библиотеке. Он так посмотрел на меня, что никаких мыслей не осталось, только… а потом ко мне подошла женщина… с золотыми волосами, взяла за руку и… я больше ничего не помню. Думала, это был сон — заснула, когда госпожа Силмэриэль отпустила меня, и привиделось.

Хадор осторожно выглянул из-за колонны — он никогда прежде не видел щедро раздающую подзатыльники за нерасторопность и озорство строгую Ирму такой испуганной и подавленной. От того, что ведьма из Рохана — невесту Боромира все, возможно, даже сам наместник, про себя называли только так — покинула Гондор, многие втайне порадовались бы, если бы не предчувствовали немыслимо страшные кары.

— Ты должна была немедленно сообщить мне! — мальчишка поспешил зажать рот ладонью, чтобы не вскрикнуть… седовласый вельможа в отороченным мехом черном плаще (он еще ни разу не видел наместника вблизи, но так кланяться стражники могли лишь ему), казался не менее озабоченным, чем слуги, на изборожденном сетью морщин жестком и властном лице мелькнуло даже что-то похожее на тень страха. — Что невеста моего сына собирается покинуть Минас Тирит. Взять ее!

Служанка сдавленно всхлипнула, без сил опускаясь на колени, но поднявшие по знаку украшенной перстнями руки алебарды воины не успели выполнить приказ наместника — испуганные крики и похожий на свист внезапно поднявшегося ветра шум заставил всех замереть, глядя в окна на затенившую черным мрамор фонтана крылатую тень.

— Назгул!

— Нет, это мой сын, Боромир! — с нотками пугающей гордости в голосе произнес Дэнетор, и, отвернувшись, почти бегом поспешил к выходу.

Воины, оставив плачущую служанку на полу, последовали за ним. Вместо того, чтобы, пользуясь случаем, затаиться или убежать, оставив проклятую шкатулку на столе, Хадор плотнее прижал ее к груди, пряча под плащом и, как зачарованный, вслед за всеми выскользнул на площадь.