Мой шейх (СИ) - "Extazyflame" - Страница 22

— Шайтан! — выругался Кемаль. — Газаль, оставайся в шатре и не выходи, что бы ты ни услышала. Я никому и никогда больше не позволю тебя обидеть…

Кемаль

Ее рыдания бесконтрольные. Даже вода не помогает прийти в себя. Смотрю на Мерхана, замахнувшегося было на свою рыдающую рабыню, и на миг оставляю настоящих виновников произошедшего на коленях в песке, под палящим солнцем.

— Стало быть, ты тоже принимал в этом участие? Пытался обелить свое имя, пожертвовав рабыней? Амина, в шатер. Вытри слезы и не смей расстраивать Газаль.

Я знаю, что так скоро эта девушка не успокоится. Но ей лучше не видеть того, как я стану расправляться с теми, кто покушался на мою жизнь. Даже если целью была смерть Газаль — это все равно, что вонзить нож мне в спину. Впредь я сотру с лица земли каждого, кто попытается.

Мерхан меняется в лице. Слишком мимолетно — но я успеваю увидеть страх. Этого достаточно.

Когда я вышел из шатра с намерением уничтожить на месте всех, кто причастен, первое, что увидел — глаза Амины. Второй раз она попадает в поле зрения, и это становится подозрительным. Сама никогда бы не пошла против своего шейха и его приближенных: у нее попросту нет такой возможности. Рабы всегда действуют по указке свободных. И редко когда хозяева не имеют к этому отношения.

От моего внимания не укрылись ссадины на ее лице, как и следы кнута. Видимо, Мерхан избивал ее поспешно, пытаясь заставить сознаться в том, к чему она вряд ли имела отношение. Разорвал грубую ткань абайи. Похоже, ему нравился сам процесс.

Стоило мне задать вопрос, рабыня затряслась в рыданиях. Пыталась что-то сказать, но от шока не получалось. А мне хватило минуты, чтобы понять, на кого она смотрит, неосознанно, без попыток вымолить прощение. Похоже, в тот момент Амина смирилась с мыслью, что ей придется погибнуть за тех, кто желал моей смерти.

Я не стал убивать интригу. Описал ей в деталях, что сделаю. Выхватил из толпы несколько лиц, на которых напряжение сменило торжество и расслабление. А на некоторых даже — жажда крови бесправного раба.

Я знал, что сегодня в шатре прислуживает Зарифа. Амина не попала бы туда без моего на то распоряжения. При отце эти порядки были смыты и размазаны, а я во всем любил конкретику. Газаль только подтвердила мои мысли.

И когда я снова покинул наш шатер, в поселении под палящим солнцем разыгралось совсем иное представление. Амина уже отсчитывала последние минуты своей жизни и тихо шептала слова молитвы. Кажется, католической. Но когда я занес над ее головой нож, по заранее спланированному договору воины схватили тех, на чьих лицах я без труда прочитал все, что было нужно.

Глупо было надеяться на то, что свидетелей нет. Их отыскали довольно быстро. Те, кто подбросил змею, считали меня, своего шейха, глупцом. Откуда им было знать, что я безошибочно читаю на чужих лицах?

Европа сделала меня мягким и толерантным. Пытаясь перенять этот курс правления здесь, я потерпел фиаско. Нельзя вводить такие порядки для тех, кто знал лишь язык власти, беззакония и ненависти.

Глупо было везти виновников в эмират, чтобы предать суду. Некоторые из них никогда не выезжали дальше пустыни и не имели документов. Что ж, я был настолько взбешен, что готов был не только применить традиционную казнь, но сделать ее белее мучительной.

И вот четверо тех, кто прожил жизнь с рождения в этом поселении, присягал на верность моему отцу и мне, стоят на коленях в песке под саблями бедуинов. Я не спешу. Смотрю на все еще плачущую Амину, жду — захочет ли она видеть смерть тех, кто так хладнокровно подставил ее? Но понимаю, что нет. Любое мое действие она мысленно будет примерять на себя. Такое не проходит бесследно.

— Иди, — говорю ей мягче. — Газаль напоит тебя успокоительным отваром. Но не спеши ей рассказывать обо всем, что тут происходит, пока я не закончу.

Поворачиваю голову, сверлю тяжелым взглядом напряженные лица.

Я так старался не потерять грань между цивилизованностью и дикими традициями, что не стал своим и там, ни тут. И возвращать свой авторитет мне придется радикальными методами.

Мерхан не оказался в этой связке только потому, что у меня на него другие планы. Отследить, кого я упустил, не заметил, чтобы потом расправиться с ним со всей жестокостью. Но там трое тех, в чьей преданности семье Аль Мактум я никогда не сомневался. И Зарифа. Отец доверял ее покойной матери как самому себе.

Я понимал, что для того, чтобы заслужить уважение, мне придется проделать колоссальную работу. Но прощать тех, кто хотел лишить меня жизни — путь в никуда. Я преподам всем урок.

Парадоксально, но в отличие от мужчин, Зарифа держится гордо. Подбородок поднят, плечи расправлены, а в глазах презрение. С трудом заставляю себя отказаться от мысли заставить Саида провести допрос. Я больше ни на кого не стану рассчитывать.

— Итак, вопрос один, — поднимаю кончиком сабли ее подбородок, заставляя смотреть в глаза. — Почему?

Я и не жду, что получу ответ.

И словно в подтверждение моих мыслей, Зарифа улыбается жесткой, безумной улыбкой и плюет в песок у моих ног.

Нет, меня не кроет яростью, возмущением, желанием тотчас же ударить женщину по лицу. Хотя после всего содеянного она утратила присущие женскому полу привилегии. Я смотрю на то, как смертница пытается храбриться, с равнодушным внешне прищуром. Пусть все кипит внутри. Пусть я готов снести с лица земли все поселение, не разбираясь, кто прав, кто виноват.

Это была моя ошибка — полагать, что сына шейха Асира Аль Мактума примут как вождя, как своего шейха только по праву рождения. И вторая, роковая — что варварам пустыни будут понятны и желанны методы демократии и панибратства.

Это так не работает. Войны в белых перчатках ведутся в столице, и там никогда не узнаешь, кто готов ударить в спину. И мне давно следовало стать одним из них. Одним из этих разбойников, по сути, отщепенцев и преступников, понимающих язык силы и оружия.

Вижу, что Зарифа ждала именно этого: срыва или долгих разговоров. Что ж, я принял решение забыть о женевской конвенции. Позволяю кнуту упасть наконечником в пыль у ее ног.

— Я повторю, — гробовая тишина вокруг наполнена ожиданием и любопытством. Все эти люди проверяют меня на прочность. — Кто заставил тебя это сделать и почему?

— Ничего не скажу, шайтан, — панический ужас от понимания скорой гибели женщина прячет за напускной бравадой.

— Ты пыталась убить своего шейха. Ты знаешь, что за это полагается?

Но тут решает подать голос один из уже приговоренных мужчин.

— Твой шатер, дары и твоя постель, Кемаль Аль Мактум? Задушевная беседа с шейхом Асиром? Или жалкая рабыня слишком искусна в постыдных ласках, чтобы ты сделал для нее исключение?

По толпе проходит ропот. Но я к этому готов.

— Ты посмел равнять себя, жалкий шакал, с принцессой эмирата?

Я вижу, как на лицах поселенцев мелькает самая разная гамма эмоций. Но допустить перекос сил я не намерен.

— Моя гостья не побоялась бросить вызов мне, глядя в глаза. Не ударила в спину, не подсыпала яд в питье. У нее отваги в сотни раз больше, чем у каждого из вас. Никто не вызвал меня на поединок. Вы плели свои сети под покровом ночи, как презренные псы. Что же. Теперь ночь станет вашей спутницей до скончания вечности.

Толпа замирает. Я чувствую кожей их смятение. Но понимаю, что мои слова достигли цели.

Какими бы варварами не были бедуины, какие бы бесчинства не творили, у них существовал свой кодекс чести. И в этом своде правил нападение исподтишка приравнивалось к самому большому преступлению. Сейчас произошёл явный перекос в мою пользу. В случае с Газаль появление отца, которого чтили безмерно, спасло ее жизнь.

— Кроме того, ты посмел роптать на своего шейха, что дал тебе кров, еду и жизнь, которой вы не знали в своем вымирающем племени. — Отхожу от Зарифы, заметив, как ее начинает колотить дрожь. — Твоя смерть будет быстрой, если ты скажешь, кто надоумил тебя участвовать в позорном сговоре.