Martyr (СИ) - "Pocket Astronaut" - Страница 54

— Он ничего о тебе не знал. Он никогда бы так не поступил, если бы узнал, что ты не готов к отношениям без обязательств. Да и были у него причины не предлагать отношения, но…

— Это не важно. Даже если ты прав. Что бы я не говорил, одного человека недостаточно чтобы жить, Чонгук.

— Достаточно!

— Правда это или нет, мы с тобой уже не узнаем.

— И что? И что дальше? Зачем мы вообще об этом всём разговариваем? — Чонгук ощущает прилив неожиданной смелости. — Кто ты сейчас? Гефест? Припаяешь меня к чему-то? Сожжешь? Что ты сделаешь? Какой в этом смысл?! Чем я перед тобой провинился, раз ты решил меня убить?

— Тебя? Гефест? Не понимаю…

— Ну нумерология же. Семерка, Гефест, всё такое.

На мгновение лицо Чимина приобретает такое выражение, что Чон с ужасом задумывается о том, что всю эту страшную теорию с богами они выдумали сами и совершенно не стоило тратить на это время, но…

— Я не Гефест, Чонгук. Я Прометей.

Чонгук застывает на месте, глядя на него невидящим взором. Прометей, кто такой Прометей, при чём тут он вообще…

— Ну же, давай, Чонгука, один из титанов, защитник людей от произвола богов на земле, тот самый, что подарил людям огонь, а боги его за это в ответ приковали к скале и оставили на растерзание птицам. Мученик. Припоминаешь?

— Мученик…

— Айщ, тебе давно пора было бросить полицию, ты не в состоянии в стрессе здраво мыслить, не тупи. Гефест и Прометей под одной цифрой. Не ты сегодняшняя жертва. Ты не в этом клубе, шаришь? Я собираюсь сегодня сдохнуть. Я — цифра семь.

«Я — цифра семь». Тэхён ошибся. Чонгук ошибся. Они все ошиблись насчёт Чимина. Ошибались изначально. Эти убийства… это зло, но не просто ради зла. Это месть, но месть пропитанная неприятием, жалостью и ненавистью к самому себе в первую очередь. Все эти легенды, знаки, символы, обращения на трупах и оригинальные способы обыграть смерть… это последняя попытка Чимина рассказать миру о своей боли. О боли, с которой он так и не справился. О боли, которую он не смог пережить.

— Чимин, не надо, — испуганно, словно очнувшись, начинает Чонгук, осознавая до конца смысл сказанного. Эгоистично опуская всё прочее… Если на его глазах человек убьёт себя, Чон натурально поедет крышей раз и навсегда. Он просто не сможет такого вынести. Трупы ладно. Это уже не люди. Чонгук приучил себя так думать. Но не живой человек, отнимающий у себя жизнь хоть и сознательно. Нет, Чонгук этого не вынесет.

— Хочешь занять моё место? А как же Тэхён? Как же ваши вечерние посиделки в отделении, «оу, Тэхён, у меня нет почки», «оу, Чонгук, какая трагедия», — снова хмыкает Чимин, передразнивая, но без злости совершенно. И от этого крышу срывает. Это всё просто не может быть правдой.

— Чимин…

Чонгук хочет возмутиться тем, что Чимин подслушал то, что для его ушей не предназначалось. Но осекается, потому что какая теперь уже разница? А Чимин, покусав губу, поднимается со стула, отодвигая его, и почему-то начинает разливать бензин из канистры, которую Чонгук тоже изначально не заметил.

А потом Чон чувствует струю крови, текущую по запястью, которое он-таки умудрился разодрать, смотрит на неё и какая-то часть его сознания уплывает. Своей крови он слишком боится. Его мутит.

Чимин проверяет верёвку. Пододвигает стул на лужу бензина. Чонгук в упор не понимает к чему тут бензин.

— Ты называешь их нелюдями, а ты по-твоему человек? Достоин им зваться после того, что сделал? — зачем-то начинает Чонгук, четко осознавая, что Чимин собирается сейчас сделать.

— Я? — спокойно переспрашивает Чимин. — Я — нет. Я такое же чудовище, но я хотя бы не такой моральный урод. За исключением Пакпао, все просто уснули, Чонгук, а Юнги так и подавно ещё может выжить. Мне всю жизнь дарили только боль, я же наоборот обо всех в итоге позаботился. Не находишь это очаровательным?

— Чимин, пожалуйста, давай поговорим, ты можешь сдаться, мы найдём тебе врача, эти голоса… в голове, мы их вылечим, ты не можешь просто взять и уйти сейчас.

— Очень даже могу, Чонгук. А голоса… я сам их создал, я не хочу их лечить. И решения принимал я, а не мои голоса. Ответственность за каждую смерть лежит на мне. Отрицать этого я не собираюсь. Как я и говорил ранее, я чудовище, согласен, мне очень понравился мой план, мне понравилось как я его исполнил, но я всё равно безумно жалею, что всё это начал, потому что, сколько бы я не убивал, облегчения и удовольствия мне это не приносило. Это огромный облом, потому что я реально надеялся, что хоть немного отпустит. Я жалею, ты не ослышался. Но, с другой стороны, я не смог бы по-другому. Один бы я просто не вывез, рано или поздно я вскрыл бы вены в своей стрёмной хате, полученной от государства. А так… так я заберу их всех с собой. И я счастлив, правда, счастлив, что таких, как они, на земле больше не будет. Можешь осуждать меня. Но помни, я ведь сделал тебе подарок. Очень значимый, как мне показалось, поэтому не забредай мыслями в осуждение слишком далеко и надолго. А ещё я искренне любил Юнги, но если он когда-нибудь очнётся, а ты в итоге выживешь… Никогда не говори ему об этом, ладно? Я и так перед выстрелом сказал ему, что он мог меня спасти, ну что ты так смотришь, Чонгук? — названный не сразу понимает, как упустил момент, когда Чимин взобрался на стул.

— Ладно, уговорил, — надевает на шею верёвку, — прости, что подпортил тебе жизнь и карьеру, постарайся выжить, я не могу тебя сейчас отпустить, потому что тогда ты не дашь уйти мне, но я очень надеюсь, что не ошибся в Тэхёне и он тебя найдёт, ты должен выжить, потому что я хочу, чтобы о моей истории услышал мир, а если не мир, то хотя бы кто-то, поверь, я искренне надеюсь, что мой пример послужит для кого-то отправной точкой.

— Отправной точкой, чтобы идти убивать?

— Отправной точкой, чтобы задуматься, прежде чем сказать или сделать то, что заведомо может ранить другого человека, глупый. Люди просто… — по его щекам внезапно скатываются первые слёзы, и Чонгук в истерике начинает пытаться выдрать руки из наручников, скрежетая ими о трубу, чтобы вытащить его из петли, плевать на обстоятельства, его накажут по закону так, как он этого заслужил. — Они иногда такие жестокие, Чонгук, — он всхлипывает, и Чонгук начинает выкрикивать его имя, умоляя вылезти из чертовой петли, в его голове постепенно туманится, — тяжело в своей жизни вытерпеть и пережить последствия от одного жестокого человека, но когда каждый раз везде и всюду люди… просто пытаются тебя убить, и морально, и физически уничтожая, а ты и так по жизни обделён всем, чем можно, это, сука, невозможно больно, Чонгук, прошу, не осуждай меня слишком сильно, я… я не хотел, — Чонгук натурально орет, заходясь в истерике и дёргая чёртову ржавую трубу, он замечает в руке Пака приличных размеров зажигалку с затвором и с криков и оров переходит на умоляющий тон, чувствуя, как сам плачет, но не разбирая слов, что вылетают из его собственного рта, однако прекрасно слыша всё, что говорит, захлебываясь теперь уже слезами, Чимин. — Я безумно устал. Я так устал, Чонгук. И я не хотел, но не мог по-другому. А мне, мне всегда было так больно, я так хотел, чтобы меня хоть кто-то любил… И прости, прости ещё раз за то, что именно тебя со мной столкнула жизнь, а не другого полицейского, ты меньше всех заслуживаешь страданий, прости, правда, — а потом как в замедленной съёмке.

Теперь уже точно бывшего следователя глушит боль. Он не умеет с ней справляться. Давно не умеет. Но изо всех сил пытается. Уже не чувствуя рук, он безвольно валяется на полу, стараясь дотянуться до ножек стула, чтобы постараться удержать его ногами, когда Чимин попробует его выпихнуть из-под себя, он хрипит от невозможной боли в руках и снова сковавшей рези в груди, а зажигалка медленно, словно пёрышко, преодолевает расстояние от чиминовых дрожащих рук до пола с лужей бензина. Разумеется, это всё происходит за доли секунды, но Чонгуку момент кажется вечностью. Он кричит и кричит, а Чимин смотрит на него с катастрофической концентрацией боли во взгляде и улыбается, шепча периодически одними губами «прости».