Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария - Страница 18

– В такую погоду шляпы разносить – это вам не шутки, – проговорила Люсьена.

– Вы шляпы разносили?

– Да. У мадам Ланвер. Ателье на Матиньонском проспекте. До пяти мы работали. А потом надо было еще картонки клиентам разносить. Сейчас полшестого. Вот я бы сейчас и бегала. – Она снова глянула в окно. – Жалко, дождя нет. Вчера лучше было. Лило как из ведра. Сейчас кто-то другой за меня отдувается.

Равич уселся на подоконник напротив нее. Вот ведь странность, подумал он. Ты-то ждешь, что человек, избежавший гибели, будет счастлив до беспамятства. Но так почти никогда не бывает. И эта вот тоже. С ней, можно сказать, чудо свершилось, а ее только одно волнует – что ей под дождь не идти.

– Почему вы у нас, именно в нашей клинике оказались, Люсьена? – спросил он.

Она насторожилась.

– Так мне адресок подсказали.

– Кто?

– Знакомая одна.

– Что за знакомая?

Люсьена помедлила.

– Ну, она тоже тут побывала. Я сама ее сюда привезла, до самой двери. Потому и знала.

– Когда это было?

– За неделю до меня.

– Это та, что умерла во время операции?

– Да.

– И вы все равно сюда пришли?

– Ну да, – равнодушно бросила Люсьена. – Почему нет?

Равич много чего хотел сказать, но сдержался. Он смотрел в это блеклое, холодное личико, когда-то по-детски мягкое, но быстро ожесточившееся в передрягах жизни.

– А до этого вы, должно быть, и у той же повитухи побывали? – спросил он.

Люсьена не ответила.

– Или у того же врача? Мне-то можете сказать. Я же все равно не знаю, кто это.

– Мари первая там была. На неделю раньше. Нет, дней на десять.

– А вы потом туда же пошли, хотя и знали, что с Мари случилось?

Люсьена передернула плечами.

– А что мне было делать? Пришлось рискнуть. Другого-то я никого не знала. А ребенок… Ну на что мне ребенок? – Она уставилась в окно. На балконе напротив под зонтиком стоял мужчина в подтяжках. – Сколько мне еще тут быть, доктор?

– Недели две.

– Две недели еще?

– Это немного. А в чем дело?

– Так это ж сколько денег…

– Ну, может, удастся выписать вас на пару дней пораньше.

– Вы думаете, мне это по карману? Да откуда у меня такие деньги? Это же дорого, тридцать франков в сутки.

– Кто вам это сказал?

– Сестра.

– Которая?

– Эжени, конечно… Она говорит, за операцию и перевязки еще отдельно надо платить. Это очень дорого?

– За операцию вы уже заплатили.

– А она говорит, это далеко не все.

– Сестра не очень в курсе, Люсьена. Лучше вы потом доктора Вебера спросите.

– Да я бы поскорее хотела узнать.

– Зачем?

– Хочу подсчитать, сколько мне за это отрабатывать. – Люсьена глянула на свои руки и стала загибать тонкие, исколотые иголками пальцы. – Мне ведь еще за месяц за комнату платить, – объясняла она. – Когда я сюда попала, было как раз тринадцатое. Пятнадцатого надо было хозяйку предупредить, что я съезжаю. А теперь вот за целый месяц ей плати. Ни за что ни про что.

– У вас совсем никого нет, кто бы вам помог?

Люсьена подняла глаза. Лицо ее вдруг постарело лет на десять.

– Вы же сами знаете, доктор! Он только злился. Мол, знал бы, что я такая дурочка, в жизни бы со мной не связался.

Равич кивнул. Обычная история.

– Люсьена, – сказал он, – мы могли бы попытаться что-то взыскать с той женщины, которая так вас искромсала. Это все по ее вине. Вы только должны ее назвать.

Девушка мгновенно ощетинилась. В замкнутом лице читалось лишь одно – отпор.

– В полицию? Ну нет, еще сама влипнешь.

– Да без полиции. Достаточно просто припугнуть.

Она только усмехнулась:

– Это ее-то? Ничего вы с нее не получите. Железяка, а не человек. Три сотни с меня содрала. И за это меня же… – Она оправила на себе халатик. – Просто некоторым людям не везет в жизни, – добавила она без тени обиды в голосе, словно говорит не о себе, а о ком-то еще.

– Только не вам, – возразил Равич. – Вам-то как раз повезло, да еще как.

В операционной он застал Эжени. Та чистила что-то никелированное до полного блеска. Одно из ее любимейших занятий. Она была настолько увлечена, что даже не услышала, как он вошел.

– Эжени, – позвал он.

Та вздрогнула.

– Ах, это вы! Опять вы меня пугаете!

– Не знал, что я такая страшная птица. Но вот вам, Эжени, не следовало бы пугать пациентов россказнями о гонорарах и прочих затратах.

Эжени, все еще с тряпкой в руках, тут же приняла боевую стойку.

– А эта потаскуха, конечно, уже все разболтала.

– Эжени, – устало сказал Равич, – среди женщин, ни разу не переспавших с мужчиной, куда больше потаскух, чем среди тех, кто зарабатывает этим свой нелегкий хлеб. Не говоря уж о замужних. Кроме того, девчонка никому ничего не разболтала. Просто вы испортили ей день, вот и все.

– Подумаешь, велика важность! При таком-то образе жизни – и такая чувствительность!

«Ах ты, проповедь ходячая, – мысленно ругнулся Равич. – Что знаешь ты, мерзкая спесивая ханжа, о беспросветном одиночестве малютки-белошвейки, которая храбро пошла к той же самой повитухе, что изуродовала ее подружку, а потом в ту же самую клинику, где эта подружка умерла, и которая обо всем этом только и может сказать: а что мне было делать? Да еще: а как я за все это расплачусь?»

– Вам замуж пора, Эжени, – посоветовал Равич. – Подыщите себе вдовца с детьми. А еще лучше – хозяина похоронной конторы.

– Господин Равич, – голос Эжени был исполнен достоинства, – попрошу вас впредь не беспокоиться о моей личной жизни. Иначе я буду вынуждена пожаловаться господину доктору Веберу.

– Да вы и так с утра до ночи ему на меня стучите. – Равич не без удовольствия наблюдал, как по щекам медсестры расползаются два красных пятна. – Скажите, Эжени, ну почему набожные люди так редко бывают терпимы? Вот у циников характер куда легче. А самый несносный – у идеалистов. Вас это не наводит на размышления?

– Слава Богу, нет.

– Я так и полагал. Ну что ж, отправлюсь-ка я в обитель греха. То бишь в «Осирис». Это на тот случай, если я доктору Веберу понадоблюсь.

– Не думаю, что вы доктору Веберу понадобитесь.

– Девственность еще не гарантия ясновидения, Эжени. Всякое бывает. Так что примерно до пяти я пробуду там. А потом у себя в гостинице.

– Тоже мне гостиница. Еврейский клоповник.

Равич обернулся.

– Эжени, отнюдь не все беженцы евреи. И даже не все евреи – евреи. И, напротив, бывают такие евреи, о которых ни за что не догадаешься, что они евреи. Лично я знавал даже одного еврея-негра. Страшно одинокий был человек. Единственное, что он по-настоящему любил, – это китайскую еду. Чего только не бывает на свете.

Сестра ничего не ответила. Они исступленно терла никелированный поднос, и так начищенный до блеска.

Равич сидел в бистро на Буасьерской и сквозь потеки дождя смотрел на улицу, когда вдруг увидел за окном лицо того человека. Это был как удар под дых. На миг он оторопел и вообще не понимал, что происходит, но еще через секунду, оттолкнув столик, он вскочил со стула и, не обращая внимания на многочисленных посетителей, кинулся к выходу.

Кто-то цапнул его за рукав. Он обернулся.

– Что?

Оказалось, это официант.

– Месье, вы не расплатились.

– Что? Ах да… Сейчас вернусь. – Он попытался вырваться.

Официант побагровел.

– Не положено! Вы…

– Держите…

Равич выхватил из кармана купюру, швырнул ее официанту и рванул на себя дверь. Протиснувшись сквозь кучку людей у входа, он метнулся за угол, на Буасьерскую.

Кого-то он толкнул, еще кто-то ругнулся ему вслед. Он опомнился, перешел с бега на быстрый шаг, но такой, чтобы не бросалось в глаза. «Это невозможно, – пронеслось у него в голове, – невозможно, с ума сойти, нет, невозможно! Лицо, это лицо, чушь, видимо, просто сходство, случайное, но чудовищное сходство, дурацкая игра воспаленного воображения – да не может он быть в Париже, он в Германии, в Берлине, это просто мокрое стекло, было плохо видно, вот я и обознался, наверняка обознался…»