Революция (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 4

Заинтригованные девушки согласились.

– Послушайте одно четверостишие, оно мне особо дорого, не буду рассказывать, почему. Но вы запишите и переведите на французский.

Минут на десять класс оккупировала тишина, лишь изредка прерываемая бормотанием французских слов.

– Нет… Это решительно невозможно! – первой сдалась Стелла. – Хрустальный мрак? Ténèbres cristallines? По-французски совершенно не звучит. Нет логики! Хрусталь прозрачен, внутри бокала светло! В зеркале может мерцать отражение свечи, но не в свече – зеркало! Как ни переводи, по-французски получается absurde! Образы, выраженные французскими словами, совершенно не те. Придется лучше учить французский.

– Но по-русски вы прекрасно поняли чувство, интонацию? – вкрадчиво спросила Юлия Сергеевна.

– Конечно, мадемуазель.

– Вот! На каком бы языке вы не говорили и думали, вы – русские по образу мыслей. Даже вы, Стелла, хоть у вас угадываются армянские предки. Английский и французский языки более формальные, подчинены правилам и исключениям из них, которые тоже правила. Мы же понимаем сказанное сердцем! Англичанин на вопрос – будет ли он в пять часов пополудни – скажет «да» или, если чрезвычайно занят, то «нет». А русский ответит: «да нет, наверное». Иностранный переводчик повесится от отчаянья! – ученицы хихикнули, а Юлия Сергеевна продолжила: – Россия- в огромной степени женская страна. Пусть мужчины занимают министерские посты, и в присутственных местах – сплошь усы да бакенбарды, но только женщина поймет суть. И русский язык – наш, женский.

– Но ведь все писатели России – мужчины? – едва ли не хором воскликнули гимназистки.

– А кто их вдохновлял? Кто им нашептывал правильные слова, правильные образы? Прошу вас, девочки! Говорите хоть на японском. Но коль живете в России и хотите понимать свою страну, свой народ, наших мужчин – учите русский. А коль не хотите – воля ваша. Буду заполнять классный журнал выдумками, а мы… мы найдем чем заняться.

Из ряда вон выходящее предложение застало врасплох. Пока девочки шушукались, одна из барышень попросила:

– Прочитайте еще что-нибудь такое… необычное, мадемуазель Жюли.

– Охотно. В книжках такое вряд ли вы найдете:

– Слышал бы батюшка Онуфрий, наставляющий нас слову Божьему, – прыснула заказавшее стихотворение ученица.

– Пусть, барышни, это останется между нами, – заговорщически шепнула Юлия Сергеевна.

А Тер-Григорян милостиво разрешила:

– Мы будем учить русский. Если вы обещаете не ограничиться заучиванием торжественной оды ко дню ангела Ее Императорского Величества и прочей скукотищи.

Конечно, с одного раза Юлия Сергеевна не сломала лед в общении с ученицами, но он покрылся трещинками. Жаль, что стихов, прочитанных Федором, едва хватит до вакаций.

А потом в тихом течении губернской педагогической системы возник новый бурлящий водоворот. Императорское министерство просвещения озаботилось укреплением патриотического духа в учебных заведениях. Оказалось, в недостаточной мере, по мнению некоторых столоначальников, гимназисты-выпускники выносят из классов преданность вере, царю и Отечеству.

В гимназии Ее Императорского Величества, в других гимназиях губернии и даже в реальных училищах появились отставные офицеры. Не менее двух учебных часов в неделю в каждом старшем классе они вещали о славных подвигах великих предков – от Рюрика до нынешних времен. О великих деяниях его сиятельства Юсупова-Кошкина, отдавшего жизнь за Родину… При этих словах Соколова вздрагивала помимо воли. Прижимала к губам белоснежный шелковый платок. И изо всех сил старалась, чтобы слезы, наполнившие глаза, не прочертили предательские мокрые дорожки по щекам.

Она заперла воспоминания в чулане памяти? Но они рвутся наружу!

Приходится обуздывать их и исполнять высочайше предписанное.

Отставной штабс-ротмистр Коновальцев, приставленный к Тамбовской Ее Императорского Величества гимназии, непременно требовал, чтоб и педагоги патриотически просвещались, вникали и сами несли положительный заряд гимназистам. Дабы на корню задушить любые ростки вольнодумства и нигилизма, для которых юные невинные души – самая питательная почва.

Юлия теперь регулярно читала газеты. Быть уличенной, что не слышала о «судьбоносном» выступлении в Думе кого-то из князей, представляющих монархическое большинство, означало неизбежность доноса Коновальцева директору. Обуреваемый самыми лучшими чувствами и горящий беспредельным ура-патриотизмом, отставной драгун гневно крутил усы, метал громы и молнии, заявляя: а не пора ли перевести такого педагога из императорского в ординарное заведение? Туда, где денежное довольствие ниже раза в полтора…

Соколова прекрасно сознавала разницу между патриотизмом истинным, до самопожертвования, как у Юсупова-Кошкина и его пластунского отряда, и пустой трескотней. Но – молчала. Любое слово поперек приведет к тому, что попечительский совет гимназии немедленно отнесет ее к вольнодумцам, а то и к потенциальным карбонариям. Сегодня она сомневается в программе гимназии, завтра примкнет к бомбистам-эсерам, так считали деятели вроде Коновальцева, чья служба закончилось задолго до германского нашествия.

Души шести гимназисток, порученных попечению Соколовой, изнывали от патриотического изобилия, в том числе – от постоянного повторения саги о подвиге и самопожертвовании Осененного Юсупова-Кошкина. Каждая принадлежала к родовитой семье, и ни одной из них не выпало столько чести, сколько Юсуповым. Обидно!

12 марта, развернув перед уроком очередную газету, чтоб зачитать барышням наиболее патетические строки, Юлия увидела большую статью от собственного корреспондента «Петроградских ведомостей» в Рейхе. Автор возмущался, что часть подданных российского царя до сих пор насильно удерживается в Германии. Рейхсминистр иностранных дел, принявший корреспондента, заверил, что остались только добровольцы. Как пример он привел рабочих завода «Ганомаг» в Гамбурге. Там трудится восемь бывших россиян, все получили подданство кайзера Вильгельма. Немец показал журналисту номер «Фелькише Беобахер» с фотографическим снимком рабочих. «Ведомости» перепечатали его.

Газетные листы вдруг выпали из рук, плавно опустившись на крашеные доски. Классная комната с портретом императора качнулась и поплыла, словно в тумане… Она подхватила газету с пола и впилась в фото глазами – до боли, до слез. Один из остарбайтеров был снят в полоборота, лицо почти не видно. Но сердце дополнило увиденное: это – он!!!

Юлия заставила себя успокоиться. Очевидно же, что она находится в плену самообмана. Точно так, как в прошлый раз, когда едва не набросилась на бедно одетого работягу в Исаакиевском соборе. Нельзя видеть Федора в любом, кто отдаленно похож на него!

Логики и рассудка хватило надолго. Примерно на сутки.

Понимая, что делает вопиющую глупость, Соколова оформила отпуск на месяц, рискуя потерять чрезвычайно выгодное место. Жгла душу и разлука с девочками – она как-то прикипела к ним. Но зов сердца был сильнее.

Перед выездом Юлия Сергеевна забрала из банка сбережения, никому не сказала, куда и зачем едет.

Зареклась: если увиденный на фото – не он, больше никогда не допустит безумства. Коль германский фотограф запечатлел совершенно другого мужчину, что, скорее всего, так и есть, предстоит смириться. Федор мертв, и его не воскресит никакая безумная надежда.

О том, что скрываться под маской ординарного остарбайтера и хранить инкогнито Федору приходится по веской причине, барышне даже в голову не пришло.