Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф - Страница 52

Побег Мануэля был последним происшествием этой памятной ночи. Труды были покончены, оставалось последнее испытание — поведать друзьям свою удивительную историю. Я честно рассказывал под коптящими лампами в общей каюте. Вильямс, красный и толстый, уставился на меня через стол. Круглые глаза его даже не мигали — история замка Риэго была слишком неожиданна для захолустного кубинского городка.

Себрайт, урывая свободные минутки, забегал к нам с палубы и останавливался послушать, в задумчивости теребя пальцами тонкий ус. Уже начинался рассвет, когда он повел меня наконец в свою собственную каюту.

— Вались на мою койку, — сказал он.

Заплетающимся языком я попробовал возражать, но Себрайт благодушно толкнул меня, и я, как бревно, грохнулся на постель и тотчас уснул.

— Кубинская шхуна, — были первые слова, которые я услышал, поздно утром выйдя на палубу.

Я смотрел кругом, протирая глаза. Нос нашего корабля был обращен к уже недалекому берегу, тяжелые очертания которого четко рисовались в потоках света. Позади — налево от нас — мерцало белое пятно паруса, точно снежный ком, упавший на теплую синеву моря.

Но хриплые дружеские голоса матросов сметали все опасения, еще смущавшие мое новое неизъяснимое счастье. Я глубоко вдыхал живительную соленую свежесть утра, и глаза мои обегали корабль, любовно обнимая его продолговатое тело, и деловито шныряющие по палубе щетки и метлы, и высокие мачты, и милые изгибы парусов, в невозмутимой тишине отдающиеся ласкам ветра. Этот корабль казался мне ковчегом, потому что под его парусами, словно дитя в колыбели, спала Серафина. Я засмеялся безотчетным смехом забвения, как смеются от радости во сне.

— Неужто и у меня тоже такой глупый вид? — спросил Себрайт. — Я действительно одурел — устал. Двадцать четыре часа на ногах. Да и вы не отоспались. Надеюсь все-таки, что ваша дама отдохнула.

Он засунул руки в карманы. Возможно, что он был смертельно утомлен, но я в жизни не видывал человека, который встал бы с постели с более свежим, розовым лицом. Его черные, острые зрачки, казалось, буравили даль, всматриваясь в горизонт за моими плечами.

Прячась за спину неутомимого штурмана, подошел матрос Майк, с которым я сцепился прошлой ночью, и робко протянул мне мой пистолет.

Голова его была перевязана, словно от флюса; белоснежный бинт странно подчеркивал бронзовый загар лица.

— Несказанно счастлив, — весело обратился я к нему, — что вы не вышибли из меня дух. Довольно одного такого утра, чтобы радоваться своему существованию.

По сей день помню красоту ресниц этого босоногого седого моряка. Длинные и густые, они затемняли глаза, как ресницы застенчивой девушки.

— Позвольте, стало быть, сэр, пожелать вам удачи — вам и барышне, — сказал он и застыдился. Его приглушенный бас был для моего слуха самой сладостной музыкой. То было благословение, простое и серьезное, всех моих упований и надежд — свидетельство, что добрый моряк и вся его братва стояли на моей стороне в неверном мире романтики.

— Ладно, ступай Майк, — сказал Себрайт, как только я принял пистолет.

— Как приятно говорить со своими, на родном языке, — горячо воскликнул я, затыкая пистолет за пояс. — Надеюсь, мне больше не придется пускать в ход ни курка, ни приклада.

— Весьма разумное пожелание, — сдержанно ответил Себрайт, — тем более, что на борту вы не найдете ни щепотки пороху.

— На что нам порох? Или вы намекаете на это? — Я указал на белый парус шхуны. Себрайт, не глядя на меня, несколько раз утвердительно кивнул головою.

— Мы ее заметили на рассвете. Вы знаете, что она означает.

— Шхуна из Рио-Медио? — быстро задал я вопрос.

Да, так он думал… Шхуна из Рио-Медио. До самого восхода был штиль, шхуну, очевидно, вывели на гребных лодках. "Не совсем похоже на этих ленивых скотов… Но, если они так боятся проклятого ирландца, то страх мог их расшевелить".

Они могли, конечно, воровать и убивать "попросту из любви к", но нужен был страх перед чертом, чтобы понудить их на честную работу, — а в гребле, — независимо от целей, — всегда следует видеть "честную работу". Такова была соединенная мудрость Себрайта и Томаса Кастро, с которым он уже имел совещание. О’Брайен в данном случае вполне мог сойти за черта. И, конечно, кто-то или что-то должно было воодушевить этот сброд.

В мозгу моем встала картина: Мануэль ночью влезает в лодку из воды — полуголый, чуть живой, красноречивый и вдохновенный. Жалкая тварь, он, все же, был прирожденным политиком и демагогом. Он умел увлечь своих товарищей. И в теплоту моих надежд повеяло холодком, потому что яркий парус, подкарауливавший наше пробуждение, был результатом вдохновений Мануэля, доведенного до крайности страхом перед О’Брайеном.

Штурман продолжал, не сводя глаз со шхуны.

— Как полагаете, отважатся они на новое нападение?

Я не задумываясь сказал, что нет.

Лугареньос из Рио-Медио — трусливый сброд, раздираемый завистью и злобой. Они не решатся на открытый бой. Правда, во времена Николса они пускались в подобные предприятия, — но это не в их натуре.

Себрайт ответил, что того же мнения придерживается и Кастро — но только Кастро подкрепляет свои суждения плевками. — "Брюзжит как старый кот. Кажется, он вас не слишком любит, мистер Кемп".

Тут представился нашим взорам сам Кастро, важно остановившийся в дверях кухни. Чернокожий повар протягивал ему для закурки горящий уголек, бросавший красные отсветы на его эфиопскую рожу с белым оскалом зубов. Черный плащ Кастро был забрызган пеной. Конец сломанного пера вызывающе свешивался на лоб.

— Глянь на парня, как нахохлился. Гром и молния. Э, дон Тенебросо[41]. Поторапливайтесь сюда, ваше благородие… — засмеялся Себрайт.

Кастро, не меняя степенной походки, приблизился к нам.

— Что скажете о ней сейчас? — спросил Себрайт, указывая на парус шхуны.

Кастро, зарывшись бородою в плащ, безмолвно поглядел вдаль.

— Проклятие, — произнес он наконец, после долгой паузы, и, не поворачивая головы, окинул меня косым взглядом.

— Итак, — подтрунивал Себрайт, — дон Тенебросо не желает ехать в Англию? Там у него нет друзей?

Кастро ответил презрительным взглядом.

— А между тем, сей джентльмен, которому вы так преданы, едет в Англию — к своим друзьям.

Кастро с головы до пят содрогнулся под своим плащом.

— Так пусть же его друзья постятся и молятся и просят заступничества у всех святых. Per Dios. Ха… Ха… Ха.

Гневная вспышка Кастро до крайности не вязалась с принятой им позой мрачного сдержанного достоинства.

— Что я слышу! В Англию… Ха… Ха. Пусть же поторопится, пусть, летит прямо к черту на рога. Ха-ха-ха. Я вам говорю, я, Томас Кастро.

Он понизил голос, чтобы усилить впечатление, и острие кинжала, точно указательный палец, уперлось в его открытую ладонь. Неужели мы думаем, говорил он, что гонец на быстром муле еще не мчится берегом в Гавану, — на самом быстром муле из конюшен дона Бальтасара, убиенного святого старца? У самого генералиссимуса не было подобных мулов. У Риэго есть сахарная плантация на полпути от Рио-Медио в Гавану, и там всегда содержатся на смену верховым мулы для срочных гонцов, на случай, когда блаженной памяти его превосходительство писал приказы в столицу. Весть о нашем побеге дойдет до судьи не позже следующего утра. О том позаботится Мануэль, если только он не утонул. Но навряд ли — эта бестия плавает как рыба! Проклятие!

— Так, — спокойно сказал Себрайт. — А каково все-таки мнение вашего благородия относительно шхуны?

Кастро пожал плечами: "Кто знает". Он расправил скомканные складки плаща и, не оглядываясь на нас, удалился.

— Ишь, как надулся, и крылья опустил — точно индейский петух в глубоком трауре, — заметил Себрайт и, зевнув, оставил меня одного с моими мыслями о Серафине. Меня тянуло пойти взглянуть на нее — как будто бы вера моя в то, что она со мною, вдруг почему-то ослабла.