Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф - Страница 38

— Приходится принимать свою судьбу. Однако, я должен беречь голос и не тратить его на сетования. Я должен тебе сказать… да… — Он замолчал и остановил на мне пристальный взгляд. — Я оставляю за собой огромное богатство. После смерти дяди — а дядя очень стар и жить ему недолго — этот замок, город, земли, золото, невольники, — все перейдет молодой, беспомощной девушке.

Прибавь к этому страшную угрозу, очень опасного, хитрого, подлого человека, втершегося в доверие старика с целью сделаться обладателем молодой девушки и ее огромного богатства. Я говорю об ирландце О’Брайене. Ты его видел. Если я умру, дядя останется в полной его власти. Куда пойдет все состояние? На восстановление истинной веры в Ирландии? Quien sabe?[13] Во всяком случае, оно перейдет в руки О’Брайена. И девушка тоже окажется в его руках. Если бы у меня оставалась надежда на жизнь, все могло бы сложиться иначе. — Карлос мучительно глотнул воздух и положил свою хрупкую руку на белый воротник у шеи. — Меня терзала забота — как помешать О’Брайену в его замыслах? Дядя поехал в Кингстон, убежденный, что обязан видеть своими глазами, совершена ли казнь тех несчастных с должной гуманностью. О’Брайен поехал с нами в качестве его секретаря. Я был в подавленном состоянии духа, и молил Небо указать мне путь. Тогда мой взгляд упал на тебя. Ты стоял, прижатый толпой к самым колесам нашей кареты. Это было как бы ответом на мои молитвы.

Карлос вдруг свесился с кровати и схватил меня за руку.

Мне казалось, что он бредит. Он так мечтательно смотрел на меня огромными своими глазами и жал мне руку.

— Если бы тебе досталась моя кузина и мои земли, — продолжал он после паузы, — это было бы, думалось мне, вроде как если бы я получил твою сестру — не то же самое, конечно, но все-таки достаточная радость для умирающего… В своем уме я уладил все очень легко и быстро. Затруднение было в О’Брайене. Скажи я ему: "Вот жених моей кузины" — он убил бы тебя или меня; он ни перед чем не остановился бы. Поэтому, я совершенно спокойно ему сказал: "Вот человек, которым вы можете заменить вашего Николса". О’Брайен был рад вдвойне, так как мог унизить англичанина. Серафина также была рада иметь тебя гостем, потому что я говорил ей о тебе, как о самом бесстрашном и благородном юноше.

Таковы были расчеты Карлоса. Но О’Брайен, слышавший о моей близости с сепарационистами, нашел возможным открыться мне полностью. Он, может быть, рассчитывал также на мою молодость, недальновидность, или на беспринципность. Убедившись в своей ошибке, он сразу решил принять против меня свои меры; а Карлос, опасаясь другой грозившей мне опасности, позволил ему меня похитить. Вот и вся история.

Под конец дыхание его стало частым и коротким; на щеках появились пятна румянца, глаза смотрели на меня с мольбой.

— Ты останешься здесь до моей смерти, а тогда я хочу, чтобы ты защитил…

Он не договорил и навзничь упал на подушки.

Сейчас память смягчает контуры событий, время сглаживает их. Но тогда — тогда я был потрясен. Конечно, я перестал подозревать Карлоса — и как стыдно мне было за эти подозрения! И он умирал… Я низко опустил голову: тяжелыми показались мне обязанности, которые этот человек, когда-то такой веселый, бесстрашный романтик, возлагал на мои неопытные плечи.

Он говорил до изнеможения — и теперь лежал неподвижно на своей огромной кровати, украшенной гербами, как памятник. Я тихо вышел за старым негром, а в комнату скользнула монахиня и с упреком шепнула:

— О, сеньор!

— Не браните бедного грешника, донья Мария, — проговорил Карлос слабым, но веселым голосом. — Так мало дней осталось жить…

Всю нелепость, всю неожиданность того, что случилось, я окончательно осознал, когда переодевался в большой комнате с решетчатыми окнами, меняя свои лохмотья на один из пышных костюмов Карлоса. И никогда мне так ясно не представлялся родной дом, нежное личико Вероники, строгая фигура матери — и мечтательно растерянное лицо отца, погруженного в поиски рифм. Он наверно понял бы всю странность, всю романтичность моего положения.

— Ты останешься здесь…

Дон Бальтасар, очевидно, знал о моем приезде. Как во сне, я последовал за старым негром, который ждал у дверей моей комнаты. И еще страннее показалось мне все, когда я проходил под колоннами обширной сквозной галереи. Ни звука, кроме постукивания палки старика-негра… Где-то внизу в мраморном бассейне шумела вода. Меж колоннами мерцали стеклянные фонари в серебряных оправах, освещая широкую белую лестницу. У поворота черный страж с ружьем встал при нашем появлении. Мне показалось, что широкий плащ Кастро и его островерхая шляпа мелькнули внизу, у ворот. Мы подошли к тяжелой бархатной завесе. Она раздвинулась передо мной — и мой провожатый пропустил меня вперед.

В большой белой зале вокруг стола, сверкавшего серебром и хрусталем, стояли три черные фигуры. Одна из них старческим, дрожащим и каким-то автоматическим голосом — голосом дона Бальтасара — сказала, что дом его и он сам в моем распоряжении.

Чинные движения и чинные голоса сдержали мое прорывавшееся изумление. Обе дамы низко присели в пышном шорохе жестких шелков в ответ на мой глубокий поклон. Я настолько еще владел собой, чтоб проделать эту церемонию, но в душе был растерян окончательно — и когда рука дона Бальтасара легким дрожащим прикосновением легла на мою склоненную голову, я вдруг на момент почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Старик снял руку и отвернулся. Толстенький священник с круглым розовым лицом вышел вперед и торжественным, слегка задыхающимся голосом, прочел латинскую молитву и, поклонившись дону Бальтасару и дамам, вышел из комнаты. Безжизненный голос дона Бальтасара произнес:

— Наш добрейший отец Антонио в своей неисчерпаемой преданности обедает у постели нашего возлюбленного Карлоса. — Он вздохнул. Тяжелая резьба его кресла оттеняла низко склоненную над тарелкой голову. Надвинулось тяжелое молчание. Смерть витала над этим столом, смерть и дыхание минувших веков. Множество огней, блестящий пол, ослепительно-белая нагота стен, одетых мрамором, внушительная резная мебель из черного дерева дышали суровым великолепием. Много столетий тому назад род Риэго управлял отсюда своими владениями. И я вспомнил о неприступных стенах этого замка, могучим четырехугольником вырезывающихся на морском берегу. Много веков тому назад благородные искатели приключений выстроили это убежище, когда страшные банды наемных войск пытались превратить в прах их завоевание.

Обед был для меня настоящим испытанием. Слева от меня сидела величественная дуэнья. У нее были круглые злые глаза и попугайный профиль. Черное кружево, покрывавшее голову, было увенчано высоким черепаховым гребнем. Я едва решался поднять, взор на сияющее сероглазое видение, глядевшее на меня через богато сервированный стол.

И все-таки я глядел на нее. Это была она — девушка с ящерицей, девушка с кинжалом. И в торжественной тишине она казалась образом старинной, полузабытой сказки. Я украдкой рассматривал юную прелесть ее личика. Тонкий овал щеки пронизывал меня неведомым наслаждением. Она встряхивала иногда тяжелыми темными кудрями — и мне казалось, что я впервые вижу женские локоны. Каждое движение ее губ говорило о какой-то огромной возможности блаженства — и когда она произнесла несколько слов, обращенных ко мне, я вздрогнул, хотя слова были обычны, незначительны. Неужели она забыла о том, что она — девушка с кинжалом? Знал ли об этом старый дон? Что думал он? Отчего он благословляюще положил руку на мою голову? Знал ли он, как я попал в его дом? Но я не мог думать. Каждый поворот ее головки путал мои мысли, каждое движение ее руки заставляло меня забыться, — а ее серьезные глаза и улыбающиеся губы будили желание боготворить ее, молиться на нее.