Кровные узы - Асприн Роберт Линн - Страница 30
- Предыдущая
- 30/65
- Следующая
Его уверенность в себе умерла тогда, на улице, еще до того, как Хаут прикоснулся к нему. Тело, о котором он так умело заботился и которое некогда было абсолютно здоровым, разваливалось. Теперь он даже на купцов и торговцев, их жен и их детей начал смотреть с какой-то отрешенной завистью. Быть воином — удел молодого мужчины, с могучим телом и рассудком, обладающим волей, опытом и уверенностью…
Таким он был до того момента, когда один безрассудный поступок искалечил его, бросив на обочину жизни на глазах у товарищей, оставил трещину в руке, которая должна держать щит, и поселил страх в его груди. Он подозревал, что заслужил это, Крит был прав: весь его мир — сооружение из паутины и лунного света.
Женщину, чье лицо он видел в моменты любви, прекрасное бледное лицо, черные волосы, шелковыми прядями рассыпавшиеся по подушкам, лицо задумчивое и улыбающееся в мягком свете камина и свечей… он не мог связать с той, что бродила по закоулкам и выбирала себе без разбора одного за другим любовников в самых грязных трущобах Санктуария. И убивала их.
Он следил за ней так, как водил рукой, чтобы определить предел боли и научиться сдерживать ее. Он качнулся в сторону рассудка, к Криту, к тому, чтобы оставить ее, когда пасынки покинут город. Он не обернется ей вслед, и он будет все реже и реже вспоминать о ней. Рука заживет, и он поправится, где-нибудь, когда-нибудь.
Но эту измену он не мог простить эту… двойную… измену; она с его командиром.
Да будут прокляты они оба. Да будут они прокляты. Ему казалось, он перечувствовал все, что только можно было чувствовать. До этого момента он думал, что являлся реальной силой в Санктуарии еще до того, как Ишад пригласила его к себе в постель. И что она почти сделала его великой силой. Но все переменилось. В критический момент он оказался ей не нужен. Поэтому она, раскинув сети, поймала другого, более подходящего ее замыслам.
Стремительно завернув за угол, Стратон бросился вниз по переулку и вдруг вздрогнул. Это была та же самая улица. Его охватила слепая ярость. Повторение пройденного. Гнедой конь ждал его; он всегда ждал — насмешка над преданностью, подарок Ишад, который никогда не покинет его. Страт хорошо помнил, что оставил коня на конюшне. Он часто слышал стук копыт под своим окном среди ночи. Во сне он слышал, как конь переступает с ноги на ногу, шевелится, всхрапывает. У коня на крупе было небольшое пятно, которого раньше там не было. Оно не было окрашено. Это был просто изъян, пятно размером с монету, всмотревшись в которое, казалось, что видишь вовсе не коня, а булыжник мостовой, или стену здания, или какое-то мерцание, сквозь которое виднелась правда. Страт, потерявший уверенность, начал ужасаться верности и настойчивости животного.
Подойдя к коню, Страт подобрал волочившиеся по земле поводья и левой рукой начал мять и трепать его гладкую теплую шею, проверяя, не повернет ли конь к нему оскаленную пасть, доказывая, что он тварь из Ада. Появилась боль, сплетение ноющего зуда и ярости в груди и горле — он, проклятый дурак, стоял на улице, где его уже настиг однажды снайпер.
— Страт,
Он стремительно обернулся, ощутив прилив холодного ужаса, а затем гнева.
— Черт тебя побери, что ты здесь делаешь?
Его напарник Крит, которого он оставил в квартале отсюда, у сожженных домов, стоял у Страта за спиной и глядел на него.
— Как я смог подобраться так близко? — спросил Крит. — Тебе не понять. А вот что ты делаешь здесь?
— Хочу найти ублюдка, стрелявшего в меня, — сказал Страт. — Я хочу найти его.
Крит умел сопоставлять факты. Именно этим Крит и занимался всю жизнь: складывал маленькие кусочки в большой узор. Крит сложил один узор, и тот показал, что Страт дурак. Именно такого человека видел Крит сегодня ночью. Но Страт хотел показать Криту прежней? Стратона, хотел разобраться со своим делом, запечатать наглухо боль и больше не позволять ей вмешиваться в его дела.
Разобраться со своим делом, покончить с ним, чтобы можно было уехать из этого проклятого города вместе с пасынками и без ощущения, что тебя выгнали.
Уехать из города, встав в строй отряда под началом Темпуса, закрыв наглухо рот и покончив со всеми делами. Ему хотелось только этого.
Гнедой ткнул носом ему в ребра, настойчивый в своей привязанности, и облизал руку бархатным языком.
Облегчения не было, ни малейшего дыхания ветерка, ничего не проникало через щель приоткрытого окна, выходящего в очень узкую воздушную шахту голого двора. Где-то плакал ребенок. Умирая, вскрикнула крыса, попавшая в челюсти какого-то ночного хищника Санктуария. Прямо над головой зашелестел крыльями суматохи проснувшихся птиц чердак. Они ворковали, ссорились, чистили перья при свете дня, но сейчас должны были спать, вдруг встрепенулись все разом, захлопав крыльями. Стилчо, стоявший обнаженным в темноте у окна, вздрогнул. Крылья бились, сталкиваясь, у узкого отверстия наверху, предоставлявшего охваченной паникой стае единственный выход; и вот они понеслись в ночь, видимо, птиц сорвал с места какой-то охотник. Стилчо поежился, сжимая руками подоконник; оглянулся на распростертую, ничем не прикрытую женщину, на пропитанную потом рваную простыню. Это тело не столько спало в этом аду третьего этажа, сколько находилось в бессознательном состоянии; спертый воздух отдавал человеческими испражнениями и поколениями немытых квартирантов. Таково теперь было все их житие, его и Мории. Мория продала все, что у нее было, и принялась за прежнее занятие, которое приводило Стилчо в ужас: воров вешали, даже в Санктуарии, а Мория потеряла сноровку.
Она зашевелилась.
— Стилчо, — прошептала она. — Стилчо.
— Спи.
Если бы он подошел сейчас к ней, она ощутила бы в нем напряженность и поняла его ужас. Но она встала, заскрипев обтянутыми рогожей пружинами, подошла сзади и, прижав к нему свое потное измученное тело, обвила Стилчо руками. Он вздрогнул и почувствовал, как напряглись ее руки.
— Стилчо, — теперь в ее голосе звучал страх. — Стилчо, в чем дело?
— Сон, — сказал он. — Сон, только и всего.
Схватив ее руки, он наслаждался ее липким убогим теплом, впитывая его. Теплом жизни. Теплом страсти, когда у них были силы. И то и другое вернулось к нему вместе с жизнью. Только глаз, который забрал Морут, продолжал видеть. Стилчо бежал от Ишад, бежал от чародеев, бежал от всех тех сил, которые использовали его как посланца в Ад. Он снова стал живым, но один его глаз остался мертвым; один смотрел на живых, но другой…
В третий раз по телу прошла дрожь. Сегодня ночью он заглянул в Ад.
— Стилчо.
Он прислонился спиной к окну. Сделать это было трудно, его обнаженные плечи были не защищены от ночного холода, и, что хуже, он повернулся лицом к комнате, в глубоком мраке которой его живой глаз был бессилен. Но тут активным стал глаз мертвый, и все движущееся внезапно обрело резкие очертания.
— Что-то выпустили на свободу, о боги, Мория, что-то вырвалось на свободу в этом городе…
— Что, что это? — воровка Мория стиснула ему руки и легонько встряхнула, пытаясь отодвинуть от окна. — Стилчо, не надо, не надо, не надо!
Ребенок захныкал и закричал в окне, расположенном этажом ниже. Бедняки разделяли их гневные вспышки и раздражительный характер, живя в нечеловеческих условиях, где шум, повышенные голоса были слышны во всех квартирах.
— Тише, — сказал он, — все хорошо.
Это было ложью. Его зубы непроизвольно постукивали.
— Нам лучше вернуться к Ней. Нам лучше…
— Нет.
В этом он был непреклонен. Даже если им обоим придется голодать.
Иногда не совсем в снах внутренним зрением он ощущал прикосновение Ишад так явственно, как никогда прежде, и в самых глубинах беспокойства подозревал, что она знает, где именно находятся сбежавшие от нее слуги.
— Мы могли бы иметь дом, — сказала Мория и залилась слезами. — Мы могли бы жить, не опасаясь представителей закона. — Уткнувшись в него лицом, она крепко обняла его. — Я не могу так жить, в этом зловонии, Стилчо, здесь воняет, и от меня воняет, я устала и не могу спать.
- Предыдущая
- 30/65
- Следующая
