Плохой хороший день Алексея Турова - Метлицкая Мария - Страница 12

Минут через десять выехали из городка, и дорога кончилась. Водитель посмотрел на нее, словно извиняясь: дескать, не обессудьте, ехать всего-то минут двадцать. Терпите.

Вдоль дороги густой и плотной армией стояли леса. «Глухомань, – вздохнула Рина. – Еще какая глухомань!» Впереди показались тусклые огни. «Раз, два, три», – пересчитала она.

Два фонаря и одно окно в доме. Наверное, наше. В смысле, тети-Фросино, Валентины. Водитель резко затормозил и обернулся:

– Приехали, дамочка. С вас двести рублей.

Она протянула деньги:

– Спасибо.

– И времечко провести хорошо! – Он, кажется, обрадовался, что она не стала торговаться.

Подхватив сумку, Рина взглянула на дом, у которого остановилась машина. В соседних домах было темно. А в этом горел тусклый свет. Значит, точно сюда – не ошиблась.

Толкнула калитку. Недалеко, кажется, на соседнем участке, залаяла собака. Рина поднялась по ступенькам и, собравшись с духом, наконец постучала. Послышались шаги, заскрипел замок, и дверь со скрипом открылась. На пороге стояла высокая, не по возрасту стройная женщина в теплом платке, накинутом на плечи.

– Иришка! – жалобно выкрикнула она и протянула к ней руки.

Рина чуть качнулась, отпрянула, но было поздно – крепкие сильные руки уже обнимали ее и пытались прижать к себе.

– Добрый вечер, – растерянно пробормотала Рина. – Добрый вечер, Валентина.

Женщина закивала, заплакала и чуть выпустила ее из своих объятий, чтобы получше рассмотреть.

– Ира, Иришка! Как же хорошо, что ты приехала! Как хорошо, что время нашла! Уж как бы Санечка был рад!

И тут заплакала Рина.

«Откуда столько слез? – подумала она. – Наверное, за последние двадцать лет накопилось». И она шагнула в прихожую.

– В сени, – сказала хозяйка. – В сени проходи, Ирочка!

Из дома пахнуло жильем и теплом.

Раздевалась Рина медленно, оттягивая общение с этой чужой женщиной, отцовской женой, которую столько лет успешно избегала. Но встретиться все равно им пришлось.

В прихожей – сенях, по словам хозяйки, – было тепло и пахло мокрой деревянной бочкой, смородиновым листом и укропом. В углу и вправду стояла большая темная бочка, из которой и доносились умопомрачительные запахи огородной травы и соленых огурцов. Рина непроизвольно громко сглотнула слюну и смутилась.

Она замешкалась с обувью и растерянно оглянулась – у двери в дом ровно, в ряд, стояли резиновые сапоги и обрезанные по щиколотку старые валенки.

– Чуни надевай! – предложила хозяйка. – По полу дует.

Влезать в разношенные чужие валенки совершенно не хотелось, но и отказываться было неловко. Рина скинула модные остроносые ботильоны и влезла в чуни, тут же ощутив блаженство – уставшие и замерзшие ноги попали в обувной рай. Им было свободно, мягко и тепло – вот тебе и чуни!

Хозяйка толкнула дверь в дом.

Комната – зал, как сказала хозяйка, – была довольно большой и, как ни странно, уютной: диван, два кресла, обеденный стол и журнальный, телевизор и книжный шкаф до потолка. На потолке висела знакомая люстра – Рина вспомнила, что точно такая же висела у соседки и называлась красиво и громко – «Каскад». Соседка ею страшно гордилась – прям как хрустальная, а? – и предлагала Рининой маме посодействовать в покупке «прям как хрустальной». Шурочка брезгливо хмурила носик и надменно фыркала:

– Господи, ну какой же плебейский вкус у нашего народа! Впрочем, что он хорошего видел, этот несчастный народ, – тут же снисходительно добавляла она.

На стене висел красный ковер в желтых разводах. «Классический интерьер семидесятых, – подумала Рина. – Из той, давно ушедшей жизни». Лет тридцать, как пришли времена евроремонтов, шелковых и виниловых обоев, навесных потолков, импортной плитки на любой вкус и всего прочего, без чего, казалось, жить нельзя и просто неприлично. А здесь все это было на месте, словно и не прошло тридцать смутных лет. И это нищенское, убогое, советское, с безусловным оттенком пошлости, вот что странно, было уютным.

– Садись, Иришка, – захлопотала хозяйка. – Чаю с дороги? А может, поешь? Ты уж прости, ничего не готовила. Санечка совсем не ел в последние недели. Даже бульон не хотел. А я что себе-то готовить? Приду из больницы, хлеба с молоком съем – и все. – Она всхлипнула и тут же встрепенулась: – Ой, картошка холодная есть! – В голосе ее послышалась радость. – Соседка принесла! Ее можно с грибами, с огурчиками, а, Ир?

Было неловко – только переступила порог, и на тебе. Но при словах «огурчики и грибы» засосало под ложечкой и рот наполнился слюной. В поезде Рина только пила чай с печеньем.

Грибы она обожала. Шурочка покупала только шампиньоны – других грибов она не знала и боялась. Отец же разбирался в грибах и обожал грибные походы – ясное дело, человек деревенский. Да и что такое шампиньоны? «Разве это грибы для русского человека? Так, суррогат, пародия», – усмехался отец.

Рина смущено кивнула. Дескать, извините, но поем. Валентина почему-то очень обрадовалась и тут же бросилась накрывать на стол. Принесла из погреба запотевшие банки с грибами:

– Вот тут, Ириш, грузди. Черные. Хрустят! А это масленки. Сопливые малость, но ты попробуй, тоже хороши!

Казалось, суета отвлекает Валентину от горя. Она умело, ловко и быстро собрала на стол, принесла разогретую на сковородке мелкую, с небольшую сливу, картошку, порезала хлеб и села напротив.

– Ешь, ешь, – приговаривала она. – Ты ж с дороги, я все понимаю.

– А вы? – спросила Рина.

Валентина покачала головой:

– Нет, не лезет. – И тут же всплеснула руками: – Как забыли-то, Ир! А помянуть? Санечку моего помянуть. – И она громко, в голос, разрыдалась.

Выпили водки из маленьких пузатых стаканчиков-шкаликов, Валентина сморщилась и лишь надкусила соленый огурец.

«Санечка»… В той, прежней жизни он не был Санечкой – он был Сашей. Конечно, повод для шуток – Александр и Александра.

– Как будем имя делить? – в начале знакомства осведомилась Шурочка. – Имей в виду, я Шурочка, и никаких вариантов вроде Саньки, Сашки или Альки! А ты?

Отец тогда рассмеялся:

– Да мне все равно, вот ей-богу! Хоть горшком назови! Только люби, – добавил он серьезно.

Решили, что будет Сашей, и он согласился. Хотя позже признался – мать звала его Шуркой.

От Валентининого «Санечки» Рина каждый раз вздрагивала, словно речь шла не о ее отце. Надо было привыкнуть.

Было так волшебно вкусно, что Рине стало неловко – ела она торопливо, словно боялась не успеть съесть все эти невозможные огурцы, крепкие, твердые, пупырчатые, в налипших ароматных травках, мелкие скользкие маслята с глянцевыми светло-коричневыми, цвета любимого молочного шоколада, шляпками и хрусткие, черные, лохматые шапки груздей.

От водки стало тепло и потянуло в сон. Выпили еще по одной. Ужасно хотелось лечь, вытянуть ноги и закрыть глаза. Но Рина видела – Валентине хочется поговорить. Поговорить про своего Санечку, потому что он был только ее, Валентинин. А Рине сейчас казалось, что этот Санечка и ее отец – два совершенно разных человека. Один принадлежал Валентине и был незнакомым и чужим, посторонним и непонятным, а другой принадлежал только Рине. И вот он был знакомым, понятным и когда-то самым родным. Правда, это было давно.

Валентина все говорила и говорила, а Рина еле сдерживала зевки и почти не разбирала ее монотонного, убаюкивающего голоса. Глаза закрывались от усталости, от волнения, от выпитой водки. Кажется, она уже дремала, но сквозь дрему все же слышала тихий всхлипывающий голос отцовской жены. Теперь уже вдовы. Сквозь дрему кое-что все же улавливала – что заболел отец полгода назад, резко стал худеть и потерял хороший прежде аппетит. Ел вяло, через силу, после длительных уговоров жены.

– Даже картошечку любимую не ел. А раньше мог тарелку умять! – И Валентина расплакалась.

Рина помнила, как отец любил жареную картошку. Жарил ее сам – мама, малоежка, любительница тортиков и конфет, перекусов в виде бутербродов, не признающая «пролетарскую еду» да и обеды вообще, категорически не ела отцовскую картошечку и с презрением и даже брезгливостью бросала взгляд на шкворчащую сковородку.