Тигр в камышах (СИ) - Игнатьев Сергей - Страница 16

Руки связаны, коса распущена — толстяк, глумясь, запускает пятерню в волосы девушки, сладострастно рвет на себя…

— Что-с? — стеклянным голосом бросает Лестревич.

Он не замечает ни толпы, вооруженной косами и вилами, ни шеренги молчаливых всадников, которые кажутся искусно выполненными манекенами, задником декорации. Взгляд его прикован к Державину. Сжимающие револьвер пальцы побелели.

— Анна, дитя мое! Бачишь ли ты лик зла?! — квохчет Державин, по-птичьи наклонив голову.

В руке у него, будто из воздуха, появляется «ремингтон».

Толпа разошлась теперь не на шутку. В неверном дрожащем свете факелов и ламп — перекошенные рты, выпученные глаза, оскал гнилых зубов, спутанные волосы на вспотевших лбах… Крики, стоны, вопли — и поверх рвутся три голоса:

Анна кричит, пытаясь вырваться из лап державинцев:

— Безумец он! Безумец! Кому верите, за кем идете???

Лестревич ревет, нацеливая револьвер:

— Считаю до трррех!

Я тоже кричу что-то непонятное… и пляшет мушка «писмейкера-миротворца», пляшет, перекрывая шрам на шее профета, похожий на упавшую букву «А».

Державин трясет головой — может, соглашается, а может, заходится в судороге. С шумом втягивает выступившую на губах пену, шепчет:

— Держи-держи-держи… — и голос его, страшно-звонко возрастает, рвется ввысь, эхом пляшет, метаясь меж скал, над толпой, присоединяясь к тройному нашему крику. — Не убоимся же зла! Ныне средь ангелов небесных, крыльями света осененных! Ныне в виду мрачного исчадия бездн…

Корченый палец мечется в воздухе, пока наконец в обвинительном жесте не указывает на мельницу.

— …суть ковчег, посланный из пучин изначальной тьмы! Тот, кто привел его к нам, есмь вестник мрака, из ребер, пястей и ногтей мертвячьих сплоченный! Не убоимся же! Родная кровь Аспидова вызовет смрадное исчадье для кары нашей праведной!

Его рука, сжимающая «ремингтон», неправдоподобно медленно, плавно, твердо поднимается, и револьвер упирается теперь Анне в грудь.

— Рраз! — чеканит Лестревич, взводя курок.

— Он лжет вам! Вы не понимаете, на что вы подняли руку! Люди, одумайтесь!! — голос Анны рвет ночь болью.

— В блеске твоем, в сиянии твоем ныне же! Салютант цезаре те моритури! Искупительной жертвой отдадим тебя за грехи наши! Не во имя себя, во имя поколения грядущего, поколения праведного! Страданиями нашими новому свету путь открывая!

— Два!

— Опомнитесь! Что же вы за звери?!

— За гробовой чертой же разделив бездну небесную и бездну земную, ныне же к тебе взываем, зверь бездн: дай нам узреть свой лик, погубительный и прекрасный! Ныне же, немедля отверзни уста — для чего ниспослан к нам??

— Тррри!

Лестревич выстрелил трижды.

В воздух. Ааах, муромская школа, ненасилие как метод, мать вашу!

Хлипкая шеренга из троих полицайных со статским, хотя и укрепленная мною на фланге, выглядела несуразно камедной по сранению со внезапно замолчавшей — по-нехорошему — толпы. В тишине лишь мерно побрякивало стремя о пластину армора на крупе лошади.

— Брянцев, тихо, не привлекайте к себе внимания. Вы же знаете, толпа идет за лидером, нет лидера — нет моба…

ХАНЖИН!!!

— Тихххо… не крутите головою, все равно не увидите сразу… я тут, за углом. Долго объяснять! И это не совсем мельница, и не совсем Глинько, об этом позже… Сейчас главное — нейтрализовать Державина. Возьмите его на мушку и при первой же возможности, при открывшейся линии огня, когда Анна сдвинется хоть на пол-головы — стреляйте!

Я все же не утерпел и взглянул в ту сторону, откуда доносился знакомый, близкий до боли голос. То, что я увидел, представилось полностью в новом свете — «не совсем мельница».

Совсем не мельница!

Дирижабль нового поколения? Акварина? Ситмходка-амфибия? Совершенно неведомый мне механизм, величиной с ресторацию «Полдень Филиппа»…

Голос Ханжина доносился оттуда, или сквозь полуоткрытые двери, или из-за «куста», растущего у порога, — который при более пристальном рассмотрении оказался чем-то вроде антенны передатчика волнорадио.

Толпа внезапно вновь загомонила, закричала.

Поверхность озера вскипела водушными пузырями, и через мгновение на поверхности показалась голова в уборе, сильно смахивающем на большой чайник…

— Глинько-о-о-о!!! — безумно прорычал Державин. — Держи его!

Вода вскипела; мертвенным зеленым сиянием осветилось озеро.

Он шел в плеске воды — высокий, уродливо большеголовый, с непропорционально большим, бочкообразным телом.

На руках его безвольно обвисла женская фигура.

Тонкая кисть покачивалась в такт шагам Глинька. Он шел медленно, прочерчивая коленями пенные дорожки на зеленой, светящейся изнутри поверхности озера. Лицо девушки у него на руках было неподвижным, бледно-алебастровым. Мертвым.

Я сразу узнал ее, хотя никогда не видел живой.

Марыся.

Страшно завопили в толпе. Передние, что ближе всего находились к озеру и выходящей из него высокой фигуре, попятились, толкая позади стоящих. Толпа заволновалась, разродилась многоголосым криком, дрогнула, смешалась…

— Диииржиии!!! — вопил Державин.

«Ремингтон» его, описав дугу, нацелился на выходящего из воды монстра.

И в следующий миг, тошнотворно растянувшийся, будто смазанный, растерзанный и вновь соединенный вязкой массой копошащейся, толкающейся, бегущей толпы, произошло сразу несколько событий, изменивших всё…

И всех.

Анна, отчаянно рванувшись из рук остолбеневших державинцев, ринулась вперед, к воде, невольно очутившись на полпути между Державиным и Глиньком.

Несколько крылатых гусар тронулись наперерез толпе, навстречу нам, выпростав огромные пики.

Сам предводитель — Державин, прищурившись и закусив перепачканные пеной синюшные губы, выстрелил.

Матерно выбранившись, выстрелил Лестревич.

Выстрелил я.

Тройка крылатых прорвалась сквозь толпу, подминая зазевавшихся, топча упавших.

Дергается тело Лестревича, пронзенное пикой. Храпящий конь вместе с седоком увлекает его жертву прочь, несется к скалам. Острие второй пики грудью встречает старшой Бузыкин, и лязгающий сталью шквал сносит его.

Третья пика уготована мне.

Рука, сжимающая трехствол, медленно движется в направлении гусара, несущегося на меня — но понимаю что поздно, слишком поздно…

Всё.

Но наперерез всаднику — откуда-то сзади и сбоку — выносится стремительная тень. Гусар летит наземь, пика слепо пропарывает воздух. Мой славный боевой друг…

Ханжин, не жалея руки, с оттяжкой бьет всадника по личине шлема — со страшным чавканьем та проваливает нос и зубы всадника.

Туман в мозгу, сумасшедшая гонка, не бег даже, но животное выживание, сосредоточившееся в одном лишь стремлении — уцелеть… Мы несемся по берегу.

И вдруг — как вспышку молнии в кромешной тьме — я вижу…

Анну, лежащую на каменистом берегу. Глаза ее широко распахнуты, в них отражается мечущееся пламя факелов. Я падаю на колени, я кричу… кричу?

Чуть поодаль скрючился Державин, поймавший две пули — мою и Лестревича.

В отблесках пламени, что пляшут по поверхности озера, в мертвенном сиянии, исходящем из его глубин, к берегу медленно движется Глинько. Нескладные длинные руки все так же держат мертвую Марысю.

Что-то не так, что-то неправильно в том, как он идет.

Я понимаю.

Посреди единственного глаза — смотрового оконца акванавтского шлема — зияет в кружевах трещин пулевая пробоина.

Он пытается подойти к нам, протягивая страшную свою ношу — шаг, еще шаг.

Заваливается назад, тяжело кренится. Оседает, рушится в воду вместе с Марысей, и вода, пенясь смыкается над ними.

Ханжин хрипит что-то неразборчивое. Прищурены черные щели глаз, сжаты бледные губы. Лицо его страшно в алых отсветах — китайская маска «цзинь».

Панически вопя, из мельтешения толпы вырывается толстяк, тот что был в трактире, тот что держал Анну… видит ее тело и кричит что-то испуганное, жалкое, блеющее…

Ханжин накидывается на него, ухватив за галуны кафтана, душит маорийским смертельным захватом… Что-то застит мои глаза, мешает — щиплет, скатывается по щекам. Холодная отстраненная мысль: неужели после всего того, что мне пришлось увидеть и испытать — неужели я все еще способен плакать?