Одна на миллион (СИ) - Шолохова Елена - Страница 3

Она и сразу, как только я поступила, изумлялась: «И охота тебе лучшие годы тратить на такую скуку? Корпеть часами над учебниками, зубрить – это же тоска смертная. Мне вот и без диплома прекрасно живётся».

И я вняла её совету. И ни разу не пожалела. Права мама, тысячу раз права: жизнь даётся один раз и спускать её на то, чему противиться вся твоя сущность – ну просто глупо.

Зато отец, узнав об отчислении, в кои-то веки самолично примчался к нам, в Геологи, и устроил обеим эпический разнос. Кричал так страшно, что, казалось, вот-вот ударит. Но мама этот напор выдержала с олимпийским спокойствием и на все его «пустоголовая стрекоза», «гадкая женщина, ужасная мать», «испортила дочь» и прочее подобное лишь безмятежно улыбалась.

Я вот так не могу и вряд ли когда-нибудь научусь, потому что хоть и пошла внешностью в маму, хоть и переняла её манеры, взгляды, вкусы, но куда денешь вспыльчивый и нетерпеливый характер – наследство отца. Я, как и он, принимаю всё близко к сердцу и остро, бурно реагирую.

В тот день мне от него тоже досталось. Я старалась быть как мама – оставаться спокойной и не воспринимать его оскорбления. Но продержалась недолго. Стоило ему сказать, что я выросла таким же ничтожеством, как моя мать, и вся моя выдержка лопнула как мыльный пузырь. Огрызаться ему я не осмелилась – он очень страшен в гневе. Просто вжалась в кресло под градом его ругательств и сидела, глотала слёзы. Когда он наконец убрался вон, прошипела: «Ненавижу!».

Мама обняла меня и весело рассмеялась: «Глупенькая. Стоит ли расстраиваться из-за чьих-то пустых слов, которые ровным счётом ничего не меняют? Собака лает, ветер уносит. Поедем-ка лучше с тобой по магазинам. Шопинг – лучшее средство от испорченного настроения. А потом перекусим в каком-нибудь шикарном месте».

Мама всегда умела превратить плохой день в хороший. Женщина-праздник, как называл её Анатолий. Тот, кто отнял её у меня...

Как же я тосковала по маме! Каждую чёртову секунду. Как же невыносимо болело моё сердце! Будто из него вырвали клок.

Я страстно желала увидеть её ещё хоть раз. Молилась всем богам, какие ни на есть, чтобы мама явилась во сне. Но, как назло, она мне даже не снилась, ни разу. Не задумываясь, я отдала бы что угодно, лишь бы повернуть время вспять, лишь бы не отпустить её никуда в тот день, ну или поехать с ними вместе. Лучше уж так, чем остаться теперь совсем одной.

Нет, у меня, конечно, был отец, были друзья. Но отца я видела примерно раз в год и ничего хорошего от него не слышала, а друзья, наша развесёлая компания… с ними круто отрываться, спору нет.

С девчонками мы сплетничаем, обсуждаем парней, хвастаемся дорогими шмотками, ходим по салонам и бутикам, ну и всё, как обычно. Парни разбавляют наш женский хор, когда, например, зависаем в клубах или у кого-нибудь дома.

Но если тебе реально плохо, то как будто нет никого. Ну, почти.

Когда о том, что случилось с моей мамой, узнали наши, то все как один отписались в вайбере: это правда? жесть! как ты? держись, Энжи!

Девчонки подкрепили слова сочувствия слезливыми смайликами. Угу, спасибо.

Из всех подруг одна Инга Старовойтова позвонила сама. Даже дважды позвонила. Но говорили мы неуклюже и скомкано: как ты? Да так. Может, надо что? Да нет. Она вздыхала, я всхлипывала.

А приехал проведать меня из наших только Руслан Киселёв, но он – особый случай.

У нас с ним давняя и запутанная история. Сначала я, четырнадцатилетняя, по нему, восемнадцатилетнему, сходила с ума, а он фыркал: малолетками не интересуюсь. Зато потом, спустя три года, заинтересовался. Бегал, ухлёстывал, а у меня, наоборот, всё прошло.

После моего стотысячного «нет», Руслан переключился на Вику Лапшину, тоже из нашей компании, а я, оказывается, успела привыкнуть к его навязчивому вниманию. Или, может, такой поворот вдруг задел: как так, меня, единственную и неповторимую, и на второй план отодвинули?!

В общем, вернуть-то я его вернула, но у нас всё равно ничего не получилось. Попробовали – как-то не то, пресно. Он целует, а у меня эмоций – ноль, как будто мы с ним родственники. У него, наверное, так же.

Вот мы и решили остаться друзьями. И дружить у нас, пожалуй, получалось неплохо. Во всяком случае, мне с ним было легче и проще, чем со всеми остальными. Поэтому я даже и не удивилась, что Киселёв, один-единственный, примчался почти сразу. Обнимал, утешал, нёс всякую околесицу, чтобы вывести меня из ступора.

Ах, ну и отец, конечно же, явился. Вместе со своей новой женой, Верой. Она фальшиво сочувствовала. Он сухо распоряжался: вынос в три, транспорт, Смоленское кладбище, поминальный обед, ресторан «Наутилус»…

Лицо у самого – как гипсовая маска, в глазах – ни грусти, ни жалости. Он просто делал то, что должен. А по его понятиям, помогать дочери с похоронами он должен, проявлять эмоции – нет. А может, и не было у него никаких эмоций?

Уходя, не удержался, сказал: вот так и бывает. Так и заканчивают жизнь никчёмные, непутёвые люди.

В другой раз я бы, может, и промолчала как обычно. Потому что до сих пор, в свои двадцать два, я его немного побаивалась. В гневе отец неистов и тем страшен. Но и когда спокоен, рядом с ним не по себе. Он как хищник, мимо которого лучше вообще не ходить.

Но горе, оказывается, здорово притупляет базовые инстинкты.

– Не смей так о ней! – прикрикнула я на него.

Отец всколыхнулся, гипсовое лицо тотчас ожило, потемнело, ноздри раздулись, как у боевого быка, но тут сразу же подсуетилась Вера. Повисла у него на руке, залепетала:

– Серёжа, Серёжа, успокойся, держи себя в руках. У Линочки такое горе…

Голос у Веры шелестящий и приторный, мне аж скривиться захотелось. А отец – ничего, вник её призыву, ни слова больше не сказал, только метнул недобрый взгляд. Но к этому мы привычные, он на меня всегда только так и смотрит.

В «Наутилус» я не поехала, я даже не стала садиться ни в один из микроавтобусов, что организовал отец. Точнее, распорядился, чтобы были в нужном месте в нужный час одинаковые белые ниссаны с логотипом отцовского завода «Мегатэк» на боку, прямо как с конвейерной ленты.

Подозреваю, что и большинство «скорбящих», которые толпой набились в ритуальный зал, тоже из отцовской конторы. У мамы и знакомых-то столько не набралось бы, тем более женского пола, сколько возжелало прийти с ней проститься.

Вера, конечно, тоже была, даже слезу пустила. Так и хотелось крикнуть ей, в снулое лицо, чтобы приберегла свои дешёвые выступления для кого-нибудь другого. Еле вытерпела. Ради мамы вытерпела. Она не любила скандалы.

Хотя, может быть, я всё равно сорвалась бы, если б не Руслан Киселёв, который неотступно находился рядом, и стоило мне начать заводиться, он тотчас, словно чувствовал, ободряюще сжимал локоть и бубнил на ухо: тшшш, Энжи, не надо.

После похорон меня мутило: от трехдневной бессонницы, от безысходной тоски, от невыплаканных слёз и невысказанных слов. И особенно от удушливой фальши, которая как пыль осела на коже и забилась в лёгкие.

– Не поеду на поминки, не хочу, – сказала я.

Киселёв пожал плечами, выудил сотовый, вызвал такси. И мы вдвоём побрели к воротам кладбища, плутая по расхлябанным от весенней жижи дорожкам.

Весна в этом году страшно тормозила. Двадцать девятое апреля – и, пожалуйста, кругом сплошное месиво из талого снега и грязи. В городе ещё ничего, а среди деревьев так и вовсе лежат сугробы, едва тронутые чёрным налётом.

Пока вышли к трассе, я насквозь ноги промочила. Ноги, ладно, высохнут, а вот новые замшевые сапоги бесповоротно испорчены, только выбросить осталось.

Я чуть не сказала это вслух, но осеклась, испытав укол вины. Странно, что мне вообще о таком подумалось. Мне ведь дела нет ни до каких сапог. Мне надо придумать, как жить дальше. Без неё.

Не знаю, заметил ли отец моё отсутствие в ресторане. Он вместе с Верой умчался на своём Гелендвагене одним из первых. А даже если и заметил – плевать.