Право палача (СИ) - Эстас Мачеха - Страница 32

— Жюли! Не может быть, ты осталась цела! О-о-о… — Клавдия повисла на цепочках кандалов, переводя дух.

— Да. Иначе и быть не могло.

Самодовольный и спокойный тон Жюли настораживал.

— Посмотри, что они со мной сделали! Будто я убийца!

— Тебе не мешало бы помучиться перед смертью и я подсказала тюремщику эту замечательную идею. Ну и вид, ваше сиятельство! Вытащили из постели?

— Ты же сейчас шутишь? — с трудом проговорила Клавдия.

— Шутить с тобой скучно. Помню, и поговорить-то толком не удавалось. Нравилось тебе таскать меня повсюду с собою, словно болонку? Думала, я не натерпелась унижений от этой старой потаскухи императрицы, и решила добавить ещё?

Клавдия похолодела. Она не понимала, зачем компаньонка лжёт.

— Что ты, Жюли, я никогда не обращалась с тобой плохо! У меня и в мыслях не было тебя обижать!

— Ты высмеивала меня ежечасно!

— Мы просто веселились. Я думала, мы просто шутили, клянусь!

— Говори, говори, оправдывайся. Уже с утра ты ответишь за годы моих страданий.

— Так это же мы оградили тебя от скандалов, заткнули ненужные рты, а теперь ты хочешь моей смерти…

— Я бы лучше хорошенько оскандалилась, чем потеряла столько лет в ваших проклятых стенах, но понимание явилось мне слишком поздно. Меня ни разу не отпустили повидать родственников за границу, даже замуж мне не дозволялось выходить, а теперь моё время почти ушло.

Синие глаза Жюли сверкнули ненавистью. Вряд ли кому пришло бы в голову, что её милое детское личико может до того скомкать злоба.

— Ты из зависти это делаешь, да?

— Когда один, недостойный счастья, живёт лучше другого, достойного, это называется «несправедливость». Было бы чему завидовать. До встречи на казни! Обещаю, ребята, будет весело!

----------------------

1. Ненавижу и люблю. Измучен!

Шаги Жюли и её свиты стихли. Снова навалилось безвременье и боль, лихорадка усиливалась, удушье ослепляло.

«Может, это лишь сон? Может, если зажмуриться, то всё исчезнет? Может, произойдёт какое-нибудь чудо, ведь как такое возможно, чтобы меня убили? Тогда весь мир погибнет. А если без меня он продолжится, то ради чего я живу, смотрю на него этими глазами?» — думала Клавдия, повисая в кандалах и бессильно роняя слёзы на грязный пол тюремной камеры. Вместе с ними её покидал привычный кураж. Она не понимала сути посылаемых ей страданий. Куда проще было атеисту Каспару: для него жизнь являлась просто отрывком времени, в котором ничто не было предопределено, всё случайно, всё жестоко и бессмысленно. С другой стороны, таким, каким он был, его сделали мучения.

Прежде чем освободить ангела или античного героя из мрамора, глыбу камня бьют, истязают, и вот от монолита ничего не остаётся, кроме хрупкой, но восхитительной статуи, которая тысячи лет будет прославлять искусство и идеалы общества. Ах, если бы страдания всегда вели к торжеству, а не к смерти и увечью… Знать бы заранее, чего ради терпишь.

Не за злые помысли и не за гадкие выходки Клавдия попала на плаху, а за то, в чём не замешана вовсе.

Она не успела сказать угасавшему от болезни Каспару главное: что он живой, и будет для неё живым, даже если его похоронят. Что он делал в ту минуту? Терзался одиночеством? Страдал от жара? А может, был совсем рядом и требовал впустить его в тюрьму?

Под утро камень каземата вспотел холодной влагой, словно его тоже знобило. Всё вокруг плыло от дрожи, вибрации и рыка, капли воды падали на плечи с потолка, будто слюна зверя, готового к кормлению. Но самым худшим было ощущение, что сорочка липнет к бёдрам, и не просто липнет, а промокает от крови.

«Всё верно. Луна прошла полный цикл с тех пор, как я покинула дом. Я потратила на Лейта те дни, которые могла провести с Каспаром. С другой стороны, без него мы бы не встретились».

Рык не был таким эфемерным, как раньше. Он превратился в настоящий, отчётливый звук и Клавдия сочла, что начались галлюцинации, но вдруг он оборвался. Из-за решётки послышались голоса тюремщиков.

— Храпишь ты знатно, подруга.

— М-м-м?

— Подпиши и дальше спи.

Хрустнула бумага.

— Дай перо… — хрипло отозвалась женщина, — постой, что за чушь? Какая, к чертям собачьим, палачиха?! Они что, издеваются?

— Да нет, правила теперь такие. Чтоб никого не обижать и сразу было понятно, как обращаться. Отныне ты у нас числишься палачихой. Хе-хе!

— «Гражданка» им недостаточно? Ох уж эти нововведения. Пойду разомну кости. Чтоб я ещё раз согласилась кого-нибудь подменить на ночной караул!..

Когда тень заскользила мимо решётки камеры Клавдии, узница произнесла:

— Интересная профессия у тебя.

Женщина сделала вид, что не услышала, но замедлила шаг. На обратном пути графиня предприняла ещё одну попытку заговорить, более вызывающую:

— Значит, ты убиваешь людей.

— Исполняю наказания, назначенные судом. Не все подряд, в основном это порка, но хорошим ударом и убить можно.

— Некоторым такое даже нравится.

Слабый дрожащий свет масляной лампы обрисовал коренастую фигуру незнакомки. Она подошла ближе к двери.

— Я бы спустила шкуру с какого-нибудь похотливого мужика, — мечтательно произнесла она, — но наказываю только женщин. Собственно, за этим и приставлена. В чём таком ты провинилась, что гниёшь в камере для смертников?

— Я из семьи, которая, якобы, укрывала императора, но всё это ложь. Не суд, а площадной вертеп. Даже присяжных на нём не было.

— Все вы тут невиновные сидите, как же! Знать, крепко за тебя взялись. Присяжные обычно смягчают приговор.

— Лучшая подруга решила меня устранить. За что только, не понимаю.

— Поэтому я не дружу с бабами. Да и вообще ни с кем.

Пора было использовать последний шанс избежать позора.

— Я больше не могу. Можешь убить меня? — Клавдия взяла самый жалобный тон, который только смогла. — У тебя наверняка есть ремень или шнурок.

— Потом проблем не оберёшься. Даже денег не предлагай, не могу ничем помочь, извини. За небольшую сумму это можно было бы устроить, но… сегодня вместо палача будет сам Грималь. Угадай, чья голова слетит вместе с твоей, если я ему в десерт нагажу.

— Ах, вот и познакомимся, стало быть. И часто он на десерт оставляет самых непричастных и слабых?

— Кто был первым — станет последним, как говорится. Нашего Поля, который вчера уволился, он страшно бранил, когда тот удавил парнишку прямо перед эшафотом и выдал это за обморок. Тоже из ваших. Какая-то северная у него фамилия была… Так сразу и не вспомнишь.

Клавдия ткнулась носом в плечо и умолкла. Экзекуторша что-то рассказывала, положив локти между прутьев на перекладину, но теперь её болтливость стала раздражать. Было ясно, что на тихое убийство её не уговоришь. Ненасытный зверь не подавился Тилем Краммером, теперь он обнюхивал сквозняками окоченевшие ноги графини. Город её предал, как и закон, и отечество.

Тюремщик явился только к обеду и извлёк из кандалов потемневшие от синяков запястья. Клавдии было тяжело идти и он не торопил её, чем вызвал немую благодарность. Разум Клавдии продолжал сопротивляться грядущему, она воображала себе, что сможет сбежать, хоть ноги и не слушались.

После тюремного подвала дневной свет бил по глазам с небывалой жестокостью. Её вели через площадь на тот самый помост, который сколачивали для бунтовщиков. Теперь там возвышалась рамка гильотины, побуревшая от брызг крови. Серый треугольник ножа был уже вверху, наготове.

Зачем-то Клавдия любила воображать собственную казнь ещё тогда, во времена мира и спокойствия. Она мнила, что пройдёт по эшафоту, как какая-нибудь опальная королева, в лучшем своём наряде, свою последнюю речь она начнёт словами: «Что с тобой стало, родина?!..». Озверевшая чернь устроит давку и будет требовать её смерти, а голову ей отрубят мечом, не заставив даже встать на колени.

«Жаль, я не смогу заплатить палачу. Напомнить ему, что он — не вершитель справедливости, а просто батрак, которого я нынче нанимаю, пусть и для казни» — думала Клавдия, поднимаясь по ступенькам на помост.