Криптонит (СИ) - "Лебрин С." - Страница 3

«Пять по литературе? По математике? Извините, Юдина, это не ко мне».

Козёл.

— Д-да, — выцедила я.

— Отлично, — тут он встал с места, потеряв ко мне интерес. Написал на доске тему точными, печатными буквами. — Продолжаем предыдущую тему. Номер триста три. Кто хочет попробовать?

Так буднично. Так, будто ему скучно. Я помню, как меня бесил этот тон. Не то чтобы другие учителя устраивали на своих уроках концерты или радовали доброжелательностью, но… но.

Моя рука оказалась в воздухе первой. Обычно я не задумывалась, поднимая её, но тут мне требовалось серьёзное усилие.

Он прошёлся взглядом по классу. Потом натолкнулся на меня. Меня вводил в какое-то неистовство этот его взгляд — будто он не воспринимал меня всерьёз, как будто забавная собачка пытается что-то сказать. В его понимании я навсегда закрепилась как блондинка, которая хлопает глазками, убеждающая поставить пять и навсегда пропала из поля зрения. А теперь ещё и проституточная соблазнительница.

Это не было далеко — я всё-таки была блондинкой-моделью. Их обычно так и воспринимали.

— Хорошо, Юдина, попробуйте исправить положение, — и я встала с места, высоко поднимая голову. Подошла. Посмотрела в глаза с уже знакомым вызовом (который давался мне очень тяжело) и взяла из его ладони мел. Именно физика мне тогда воспринималась так, будто это моё личное поле боя. Будто никого не существовало кроме меня и его, которому нужно было доказать что-то, макнуть головой в его неправоту.

Я начала писать решение, буквально вдавливая мел в доску и чувствуя, как спину под его взглядом жжёт.

Всё-таки я не была цирковой обезьянкой. Я была сделана из стали.

========== О прозрачных глазах, конференции и панике под рёбрами ==========

Я никогда не была поэтессой, как Вера, — я не понимала эти абстрактные чувства; потому что для меня мир состоял из молоточков, которые бьют в твои разломы, и тебе каждый раз больно. Вера казалась мне соплежуйкой, а себя — сбегающую в мир атомов, чертежей и цифр, потому что это было материальным и понятным — я считала человеком конкретики и фактов.

С утра до ночи я талдычила физику на чистой злости. Но это тоже эмоция, поэтому это всё было обречено ещё на стадии зародыша. У меня никогда не было гениальных мозгов, как у дедушки (или, если уж на то пошло, — вообще мозгов), было только моё упрямство, которое я бережно хранила в холодных ладонях как горный хрусталь.

— Она девочка небесталанная, но ей нужно много стараться, чтобы чего-то достичь, — сказал как-то деда в моём детстве, когда я притащила ему первую попытку изобретательства — пародию на его гениальные механические штучки, которые он делал на скорую руку. В тот вечер они после конференции пили водку, а мне хотелось всех впечатлить, но танцы и представления ребёнка для них были неинтересны — это я уже понимала. — Она похожа на свою мать — та тоже слепит что-то из говна и палок, и думает, что ей за это положена Нобелевка. Стоит и бьёт ногой, ждёт, что я ей скажу, что она гениальна, а как укажешь ей на ошибки — убегает, обзывает дураком и плачет весь день. Но упрямая была, что сказать… Юлька ваша такая же.

И хохотал. А я навсегда запомнила это всепоглощающее ощущение стыда. Мама в моём детском мозгу навсегда закрепилась как глупышка, и вести себя как она — это просто ужас. Мне всё ещё хотелось обозвать деда дураком и топнуть ногой, сказав, что он ничего не понимает, и я неогранённый бриллиант, талант, который рождается раз в тысячелетие, но он, ректор технического университета, доктор физических наук, владелец стольких наград и грамот, явно понимал больше меня. А я терпеть не могла постоянные сравнения меня с глупышкой мамой. И с тех пор начала биться в стену лбом.

Ире это не нравилось, потому что она уже вытоптала для меня дорожку — которая, как она думала, была вся сделана из цветов. А мне нравилось прорываться сквозь терновник. Это казалось справедливым — только так можно прийти к истине.

Папа был по большей степени равнодушен к моим увлечениям — настолько, что порой мне хотелось стать настолько громкой, что не услышать меня было бы невозможно. Просто из любопытства: как он себя поведёт, когда увидит меня? Тогда я не понимала, почему на месте отца для меня стоял непробиваемый бетон.

Это была обида, а я любую свою эмоцию трансформировала в злость и ненависть. Мне казалось: это внутреннее состояние сильного человека, который способен оседлать весь мир и расстрелять несогласных. Поэтому я презирала отца.

У нас был огромный дом — дедушка с барской руки отдал его отцу после смерти мамы, чего папа так и не смог простить ему, поэтому с завидным постоянством пытался проиграть его в карты. Дед, называя его никчёмным нытиком, неспособным без его дочери и дня прожить, покрывал его долги. Потом появилась Ира, которая в отличие от отца, бизнес вести умела явно лучше — у неё была своя линия косметики, — и уже она стала платить за отца в бесконечных казино и разговаривать с мутными типами, придавливая их трусливые глотки шпильками. Я её ненавидела, но не понимала, зачем ей такой же трусливый отец.

Деда называл её «бездарной торгашкой, продавщицей на рынке», и я как верная собачка глотала его слова, чтобы потом с точностью до интонации бросать их в лицо Ире. Повторять его надменный тон в разговорах с Верой, скучающе вытягивая руки с длинными ногтями. Вера только отмалчивалась на эти оскорбления, что меня доводило до белого каления — она не имела права иметь отличное от моего мнение. Не имела права считать себя лучше меня.

Мне нравился наш дом. Белокаменные лестницы с крутыми поворотами, балкон со второго этажа, прямо как из фильмов про аристократов, просторный белый холл с настоящим камином. Но каждый раз, выходя за пределы своей комнаты в эти прохладные коридоры, где каждый шаг отскакивает от камня и эхом бежит вглубь, дальше, я ломала пальцы и запрещала себе смотреть на высокие потолки — чтобы не ощущать себя букашкой. Этот дом был воплощением деда в моей голове.

— Почему ты ещё не одета? Я пересылала тебе письмо от Миши с расписанием фотосессий на неделю, — я вздрогнула от громкого голоса Иры, оказавшейся в моей комнате. Даже не постучавшей. Меня мгновенно ввело в исступление то, как брезгливо она посмотрела на разбросанные кучи листков с формулами и книг. Тогда я этого не замечала, но сейчас, вспоминая это, я понимаю, как неуютно она себя чувствовала, когда врывалась ко мне — несмотря на её костюмчики от Прада, она была очень напряжённой и боялась и шагу лишнего сделать. Лицо превращалось в каменную маску, а глаза смотрели прямо — только на меня, как будто я собака, которую надо контролировать взглядом. Как меня вымораживала её дрессировка — словами не передать. Я делала назло буквально всё. — Почему так сложно убраться, боже, неужели тебе приятно жить в этой грязи?

— Ты не поймёшь, что такое творческий хаос, — прищурившись, отвечала я. Я воинственно вздёргивала подбородком, наслаждаясь своим хамством. Тогда я казалась себе самой умной, а она — никчёмной и глупой «торгашкой», раз не отвечала мне и — о боги — не могла отличить кинетическую энергию от потенциальной. — И если ты не слышала, как я в тот раз сказала, то повторю ещё раз, для особо одарённых: я. Не. Пойду. Туда. Больше.

Она тоже начинала закипать — её бесило, когда я ей грубила. «Девчонка, малолетняя неблагодарная хамка, которая и жизни не хлебнула…» Ну да, я не начинала свою великую карьеру с того, чтобы драить полы в торговом центре, и не то что бы жалею об этом.

— Ты хоть раз можешь нормально ответить на замечание? — всплеснула она руками. Я так радовалась, когда выводила её на эмоции — это значило, что я победила. Со мной было очень тяжело — на дне её голубых глаз всегда была обречённая усталость. Но она не сдавалась. — Если ты по глупости хочешь расстроить свою карьеру, то подумай хотя бы ещё раз…

— Так вот именно, что ты не даёшь мне самой думать! — закричала я, бросая на пол подушку. Как была в розовой пижаме — так и стояла посреди комнаты, отчаянно защищая своё. — Я уже всё решила, отстань от меня с этим моделингом! Вечером я пойду с дедой на конференцию. И не говори, что он заморочил мне мозги!