Семя скошенных трав (СИ) - Далин Максим Андреевич - Страница 64

Но мы остаёмся одни, ищем одиночества, только когда намерены умереть. Живём мы с родичами. Люди это поздно поняли.

Зато когда поняли, перестали нас делить.

Тогда мы убрали человеческие подстилки на подпорках, повесили гамаки, а для тех, кто их не любит, разложили спальные мешки. И расположились, как на пляже.

Как дома.

Мой брат Элгрэ — на расстоянии вытянутой руки от меня. Я слышу его дыхание. Я слышу спящих родичей.

Если бы слышал и спящих детей — мне не снились бы кошмары почти каждую ночь.

— Отвратительная жара, — говорит Элгрэ. — Я липкий, как снулая рыбина.

— Снова плохо с ресурсами, — говорю я. — Кондиционеры еле живые: сюда не хотят прислать новые. Мы ведь скоро улетим, так к чему тащить на несколько дней новую технику.

Элгрэ потягивается, выдыхает мечтательно:

— Океан, Океан… Как хочется выкупаться, командир! Пойдем в бассейн? Будем чувствовать себя живыми и чистыми до рассвета!

— У людей не принято купаться ночью, — говорю я и выбираюсь из гамака. Улыбаюсь. — Но мы не люди.

— Парни! — окликает нас сестричка Ангрю из Хэ, тоже пилот. — Я слышала. Возьмите и меня, я тоже мучаюсь от жары и не могу спать.

— Только тихо, — говорю я. — А то перебудим всех.

Мы крадучись проходим между спящими родичами. В дверях вдруг натыкаемся на человека. На Ларису.

Я вздрагиваю от неожиданности. Она тоже отшатнулась — но не испугана.

— Хэлга! — выдыхает она. — Слава богу. Я хотела тебя разбудить. Слава богу, ты уже не спишь.

Лариса — плотная человеческая женщина с густой гривой, чёрной и тяжёлой, как у шедми с Атолла. Волосы чёрные и гладкие, а лицо бело-розовое, это красиво. На неё очень приятно смотреть. Я ей нравлюсь, она любит меня угощать и иногда останавливает, чтобы поправить мою гриву. Она этнограф, несколько раз мы с ней подолгу беседовали. Я рад её видеть — но почему ночью?

— Что-то случилось, сестра? — тихо спрашиваю я.

В полумраке её лицо — как желтоватый полупрозрачный пластик. Глаза блестят, под ними тёмные пятна. На нижней губе запеклось пятнышко чёрной крови. Ей плохо.

— Вы ведь все — пилоты Армады? — спрашивает она.

Элгрэ и Ангрю утвердительно сводят ладони.

— Это хорошо, — говорит Лариса. — Пойдёмте со мной. Вас Борис ждёт.

Ангрю удивлённо фыркает. Я не удивлён.

Мы идём по тускло освещенным душным переходам. Пахнет пылью, разогретым пластиком и железом, тёплой стоячей водой с хлоркой. От этого запаха у меня жжёт в носу и в зобу, но я глубоко дышу.

Мне не по себе. Я дышу впрок, будто предстоит опасное погружение.

Мы идём по территории людей, ступая как можно тише, чтобы не разбудить спящих. Издалека слышим из кабинета Вадима приглушённые голоса: оказывается, никто уже и не спит. Слышим странные звуки: резкие вдохи, стоны… как будто кому-то из людей больно. Слышим, как Борис говорит:

— Лида, прекрати.

Борис — ученик Вадима. Вадим забрал Алеся, а Бориса оставил вместо себя. Понятно, почему Борис в кабинете Старшего станции, непонятно, почему так поздно.

Слова Ларисы и бодрствование остальных людей могут означать только беду.

Очень большую и очень очевидную беду.

Борис молод, тощ, его рыжеватая грива всегда взъерошена, он коротко её обстригает. Обычно этот странный человек носит на глазах прозрачные стеклянные пластинки, которые держатся на тонкой золотой проволоке — древнее приспособление людей для коррекции зрения. Утверждает, что скверно видит, но видит великолепно: пластинки — плоские, как-то влиять на зрение не могут. К тому же я слышал, как Борис спрашивал доктора Сэру, как она думает, можно ли вживить священных рачков хды в человеческую кожу. Хочет «дипломатического» краба между бровей, это так забавно — что он хочет, что мы знаем. Мы думаем, ему просто нравится выглядеть необыкновенно.

И нам нравится. Живых отличают живые странности. Мы все помним мертвенную одинаковость человеческих военных.

— Слёзы не помогут, — говорит он Лиде.

— Ничего не поможет, — говорит Шурик. Он врач, очень высокий и очень толстый человек, он всегда улыбается, но сейчас мы не слышим улыбки в его голосе. — Мы — мишень.

Мы переглядываемся.

— Они не могут! — срывающимся голосом говорит Эд. Он инженер, у него на лице, над ртом, растет щёточка жестких волос. — Не смеют! Не имеют права! — мы слышим в его голосе ужас.

— Отлично могут, — говорит Шурик. В тоне — презрение и злоба. — Они ещё и не то могут. Мы все в их глазах пособники врага. Они с наслаждением сведут счеты.

— Я не хочу! — почти кричит Лида и шмыгает носом. — Не хочу! Выпустите меня отсюда!

— Ещё желающие есть? — говорит Борис.

Гул голосов. Испуганных. Злых.

— Подло обсуждать это, когда тюлени спят, — говорит маленькая Соня, ксеномедик. Светлая гривка у неё — как барашки волн под ветром. — Их тоже касается! Подождём, когда придёт хотя бы Хэлга?

— Шансов нет ни у кого! — кричит Эд. — Пусть поспят напоследок, какая разница!

Тут мы входим. В кабинете — тесно. Там весь персонал станции.

— Боря, — говорит Лариса. — Пилоты хотели искупаться. Их даже будить не пришлось, повезло…

— Орка! — говорит Борис странным тоном. — Как кстати, что твои родичи с тобой. Мне так легче.

Мне хочется, чтобы тут был Вадим. Вадим старый; порой он ведет себя, как старый шедми. Мне с ним спокойно, как с нашими Старшими. Борис мне приятен, но с ним тяжело работать: порой многовато брызг. Зачем лишние слова?

— Люди решили нас убить? — спрашиваю я. Уже знаю, что услышу: люди с Земли убрали отсюда Вадима, чтобы расправиться с моими родичами, пока он не видит. Донная муть его боится.

Борис смотрит мне в глаза. На нем нет его игрушечных стекляшек, лицо обтянуло, как череп:

— Орка, они решили убить нас всех. Мы ждем транспортный борт с Земли, который должен нас забрать на Океан Второй, послезавтра. Но сюда идёт ракетоносец, братишка. Завтра ночью они будут тут. С приказом уничтожить станцию и всё живое на ней.

— И вас?! — переспрашивает Ангрю. — Люди? Вас?

И я удивлён. Нас — это ожидаемо. Надежда — обман. Но своих родичей?

— Сюда сбросят бомбу, — говорит Эд раздражённо. — Думаешь, атомный взрыв нас рассортирует?

Ему страшно, и от страха он почти теряет лицо. Это плохо. Когда накрывает паника, надо заставлять себя дышать. Нельзя срываться: срыв мешает думать.

Люди считают, что мы не боимся смерти. Даже — что нам всё равно. Но ведь так не бывает! Именно сейчас нам хочется жить до тоски, сейчас наша жизнь полна смысла, нас ждут дети, которых некому воспитать и защитить.

Но паника гибельна.

— Наверное, надо сказать остальным тюленям, — говорит Борис.

Несколько людей пытаются возразить. Шурик говорит, что наши родичи имеют право знать всё, Эд обещает панику и бунт, Борис морщится. Я чувствую, что люди заняты не тем — но они не учились воевать, они не знают, что делать со своим страхом.

Я смотрю на Элгрэ — и наша телепатия работает.

— Убежищ здесь нет, — говорит он. — Карьер, где раньше добывали какую-то породу, — это просто яма, только большая. Корпуса из алюминия взрыв сдует, как сухую водоросль.

Это срабатывает. Люди перестают нагнетать эмоции и начинают думать.

— Сбежать отсюда… — мечтательно говорит Шурик. — Воздух относительно пригоден для дыхания. Переждать в пустыне…

— До тех пор, пока с орбиты нас не засекут, — хмыкает Эд. — Они не дураки. Лагерь в пустыне! Заметно, как прыщ на лбу.

— Начнём с того, что мы не уйдём далеко, — говорит Соня. — Допустим, мы нагрузим на наш единственный вездеход столько воды, сколько влезет… И что? Вездеход рассчитан на десять пассажиров, пусть — ещё четверо в кабине, плюс вода, а нас пятьдесят, шедми — почти пятьсот, и они переносят здешнюю жару намного хуже нас. В вездеход даже люди не все поместятся, а пешком шедми точно не дойдут.

— Кто-то умрёт от теплового удара по дороге, — кивает Шурик. — Кто-то — когда доберёмся до места… Да о чём я?! Какое, к чёрту, место?! Нам надо оказаться за сутки километрах в ста отсюда! Это вообще нереально. Пустыня гораздо раньше убьёт шедми — да и нас, чего там! Меня — уж точно.