Семя скошенных трав (СИ) - Далин Максим Андреевич - Страница 6

Девочка отпустила женщину в шубке и искоса посмотрела на Данкэ.

— Брат, ты мог бы помочь ещё серьёзнее, — сказала та, что в форме. — Посмотреть Аэти… и на борту четыреста восемнадцать беременных. Мы за них тревожимся: не знаем, как анабиоз может отразиться и на матерях, и на бельках.

— Ваш диагностический центр работает? — спросил Данкэ.

Шельма сложила ладони, как для молитвы. Дешифратор истолковал этот жест как согласие или подтверждение, а я впервые хорошо рассмотрел руки шельм: у них были перепонки между пальцами, доходящие до верхнего сустава, и когти, довольно плоские, но всё равно не похожие на человеческие ногти. Кажется, у игрушечных шедми кисти выглядели как-то иначе, а на видео я как-то не обращал внимания.

— Аэти, — сказала фифа в шубке, — покажи брату из Коро госпиталь и анабиозные камеры будущих мам. Он очень хороший врач, это по его рецептам мы делали смеси, чтобы кормить бельков.

Девочка неохотно её отпустила.

— Данкэ, — сказала она тихо, — ладно, брат. Забудь, что я сказала. Я не знала. Пойдём со мной.

Все молчали, и люди, и шельмы — и в тишине Данкэ и девочка прошли через ангар и скрылись в коридоре, видимо, ведущем в жилые отсеки. Антэ вздохнул, шумно, как всплывший подышать кит, и негромко сказал:

— Видимо, вы теперь представляете масштаб проблемы, люди.

— Мы представили сразу, брат, — сказал Алесь. — Только беременных девочек… как бы… не приняли во внимание. Но я сообразил. Их ведь надо выводить из анабиоза как можно скорее. И бельков, да?

— Мы до сих пор не знаем, правильно ли сделали, погрузив бельков в анабиоз, — сказала та, что в форме. — Когда я думаю о том, не погубили ли мы их будущее здоровье, воздух не входит в мои лёгкие. Но нам нечем было их кормить… и некому кормить.

— Как тебя зовут, сестра? — спросил Алесь.

— Хао из Хыро через Эдори, — сказала женщина. — Я была травматологом. Теперь — военный врач.

— Алесь, — тихонько окликнул Юлий, — надо связываться с Землёй. Мы ведь не справимся одни. Нужны ремонтники для станции, еда, медикаменты, одежда, наверное…

— Свяжемся, — кивнул Алесь. — Родичи, сколько вы можете продержаться?

— Оставив детей в анабиозе — шестьдесят-семьдесят наших суток, — сказал Антэ. — Но Тари и Хао считают, что такой срок — большой риск для здоровья бельков.

— А бельков много? — спросил Юлий.

Антэ сложил ладони в знак согласия.

— Около двухсот — если считать только полностью покрытых пухом. Но среди детей много малышей, с которых пух едва начал сходить… и беременные девочки… Мы укладывали самых маленьких в анабиозные капсулы, предназначенные для взрослых — по двое и по трое сразу, чтобы уместить всех, нарушая все инструкции. Очень важно поспешить. Скажи, человек, мы можем надеяться на вашу помощь? — спросил он Алеся.

— Сделаем всё, что сможем, — сказал Алесь, но по его лицу я понимал, что это будет совсем не просто. Ещё бы! Попробуй-ка убеди нормальных людей бросить всё и бежать нянчиться с шельмовскими младенцами! — Покажи мне детей, Антэ. Мы с Юлием хотим снять криокамеру на видео, чтобы иметь для Земли наглядный материал.

— Пойдёмте, люди, — пригласил Антэ, и Хао тоже пошла с ним.

Я посмотрел на него — и подумал, что именно он, быть может, не самая главная на Шеде мразь. Как-то у меня не укладывалось в голове, что человек… ну, ксеноморф, который, спасая детей, убивал собственных командиров, мог изнасиловать маленькую девочку. Пожалуй, персонал станции сравнительно не так уж и виноват. Ведь кроме этой Аэти тут же четыреста беременных бедолаг, это — просто в порядке вещей у них на Шеде. Обычное дикое, глухое Средневековье! А кое-кто из наших ещё сомневался, что шедми — маньяки всей расой.

Маньяки. Зверюги. За редким исключением, вроде этих, со станции. Ну, зато эти — предатели, своего командира убили. Командир был — обычный. Убийца — и детоубийца в том числе.

Мы просто пошли в их жилые отсеки.

Воздух тут был холодный и спёртый; пахло чем-то медицинским и шельмами. Помещения смотрелись так, будто в них шёл настоящий бой: в одном месте пластиковая переборка разлетелась на части, как разбитое блюдце, и куски так и валялись, их только отодвинули с прохода, в другом — в бронестекле, отгораживающем какую-то узкую кабинку, я увидал целую россыпь круглых вмятин, будто в него стреляли, но не сумели пробить насквозь. Около шлюза, ведущего в анабиозные камеры, на полу было большое пятно засохшей голубой краски, брызги той же краски остались и на стене, будто кто-то разбил тут банку. Антэ обошёл пятно вокруг, и Хао тоже обошла, не хотела наступать — и я обошёл, хотя, по-моему, краска уже не испачкала бы обувь.

Интересно, что они тут собирались красить на поле боя и где разбитая банка? Осколки убрали, а пятна оставили? Бросили наводить лоск на станцию — и принялись убивать друг друга из-за этих детей?

Впечатляет. Интересно, на Шеде это считается нарушением присяги? Наверное, да. Наверное, в другом случае все здешние жалостливые пошли бы под трибунал — иначе с чего двое наложили на себя руки?

Или это была просто трусость? Ведь взорвать станцию — это и самим навернуться, вместе с детьми.

Хотя вообще-то шельмы не трусы. Ну, в массе. Маньяки — это да, но вот трусы — это у них редко. У них забрало падает в бою.

Криокамера оказалась огромной, впятеро больше ангара. Её, наверное, рассчитывали на целую армию, так что дети — это повезло нам. Могли бы оказаться и взрослые спецы — мало хорошего.

Здесь было гораздо холоднее, чем в жилых отсеках; тела спящих лежали в капсулах, собранных в стеллажи, и между этими стеллажами путался взгляд. Антэ повёл нас вперёд.

Мы прошли вдоль стены, которая, как в камере хранения, была вся в небольших дверцах.

— Что там? — спросил Юлий.

Антэ потянул одну дверцу за ручку — и вытянул носилки. На них лежал труп шедми, жуткий, с полупрозрачным, каким-то стеклянным лицом, оскаленным — и клыки торчали, как осколки матового стекла, из мутно-голубой краски, как-то оказавшейся у него во рту…

И тут меня ударило: краска! Те пятна! Кровь же голубая! Лужи крови!

Запекшаяся кровь во рту, о чём я только думал…

— Командир, — тихо сказал Антэ. — Кэно из Хыро через Гратэру. Старший брат.

И зажал ладонью нос и рот, а Хао этот жест повторила, чётко, как честь отдают. За ними ровно то же самое сделали и комконовцы, а я подумал, что выглядит по-идиотски: будто они все хотят показать, что от трупа воняет нестерпимо. Тем более что так оно и было: сквозь запах идущего из камеры мороза от мёртвого шедми заметно несло тухлой рыбой.

— Они все здесь? — спросил Алесь.

— Глупо, — сказал Антэ. — Нелепо, я понимаю. Вышедший из океана должен вернуться в океан… а океана больше нет. Глупо. Это — просто долг. Оттого, что мы все не можем дышать, когда видим их. Оттого, что мы перед ними виноваты.

Хао вдруг вскрикнула: «А-ах!» — куда-то вверх, и там отозвалось эхо. Антэ тронул её за локоть.

— Надо думать о живых.

— Я не могу не думать о мёртвых, — сказала Хао. — Кэно обезумел — безнадёжный ужас толкнул его на страшное дело… но не менее страшно убить старшего брата… других братьев… у меня леденеет сердце. Мэйгу ухмыляется за моей спиной, я чувствую позвоночником его голодный взгляд.

— Не думай о Кэно плохо, сестра, — сказал Антэ. — Он не безумец, не был безумцем. Он был хладнокровен и рационален. Океана больше нет — и Кэно впрямь боялся думать о детях… о том, что их ждёт. И я боюсь.

— Родичи, — сказал Алесь, — я вам обещаю: сделаю всё, что в моих силах. И для детей, и для ваших мёртвых товарищей. Клянусь дыханием.

— Не клянись, — сказала Хао. — Ты — только капля; дождёмся прилива.

— Я постараюсь, — сказал Алесь. — Для меня это тоже важно.

Не знаю, поверили они ему или нет; по-моему, вряд ли. Промолчали. Антэ задвинул носилки в холодильник и тем же движением, каким открывал секцию морга, выдвинул из стеллажа анабиозную капсулу. Отодвинул щиток, закрывающий стекло.