Любовь под луной - Джеймс Саманта - Страница 46
- Предыдущая
- 46/75
- Следующая
Слухи докатились и до Оливии, и она ощутила боль в сердце. Все валилось у нее из рук. Да и могло ли быть иначе, если ее мысли были прикованы к Доминику… и Элизабет Бомонт? Оливия ничего не могла с собой поделать. Что, если белокурая красавица очарует Доминика? Ей казалось, что она сходит с ума.
В доме все стихло, когда наконец Оливия проскользнула к кабинет. Большинство слуг уже отправились на покой. Свет в кабинете не горел. Оливия на цыпочках подошла к столу зажечь лампу, потом повернулась, чтобы закрыть дверь.
Хриплое проклятие прозвучало неожиданно.
Оливия оцепенела. Она едва сдержала крик, когда перед ней вдруг возникла мужская фигура.
Доминик!.. Оливия невольно схватилась за грудь, где отчаянно билось сердце.
– Господи... а я думала, вы уехали к Бомонтам.
– Именно поэтому вы и пришли... рассчитывали, что меня нет. Как это лестно, мисс Шервуд! Простите, если разочаровал вас, но Джон Бомонт предупредил, что жена его внезапно заболела. Так что обед отменили.
Оливия украдкой бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц. На Доминике были бриджи и покрытые пылью сапоги для верховой езды. Простая белая рубашка расстегнута почти до пояса, открывая широкую, поросшую полосами грудь. Безошибочный инстинкт подсказал ей, что следует быть настороже: во всем облике Доминика было что-то странное.
Впрочем, ничего удивительного. В руке он сжимал хрустальный бокал, а графин, в котором обычно подавали бренди, стоял пустой на столике возле обитого бархатом кресла.
Доминик, без сомнения, заметил выразительный взгляд, который Оливия бросила на пустой графин, и губы его скри-пились в язвительной усмешке. Глаза его были воспалены.
– Вы пьяны, – пробормотала она и тут же запнулась.
Доминик повернулся, и взгляд Оливии упал на портрет его отца.
Холст был изрезан в клочья, словно нож снова и снова вонзался в него.
– Боже милостивый! – пролепетала она. – Кто... – И запнулась: ответ был очевиден. Об этом говорил гнев, горевший в глазах графа. Она глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, потрясенная тем, что он способен на такую свирепую ярость. – Вы пьяны, – гневно повторила она, – иначе вы никогда бы так не поступили...
– Да, вы правы. Выпил я немало. Однако, уверяю вас, даже протрезвев, я вряд ли пожалею о том, что сделал. Честно говоря, я счастлив, что наконец решился на это, по крайней мере теперь не придется все время чувствовать на себе взгляд этого ублюдка. – Оборвав себя, он с притворным смирением добавил: – Ах, прошу прощения! Совсем забыл, что ублюдок именно я!
«Нет, он просто невыносим!» – разозлилась Оливия.
– Как вы могли это сделать? Вы... вы никого не уважаете! Не уважаете и не любите! Вам ни до чего и ни до кого нет дела!
– Ах, вот вы как считаете? Да неужели? – Доминик с размаху швырнул бокал в камин, и тот со звоном рассыпался хрустальным дождем. Он шагнул к ней. Сейчас Доминик был так близко, что глаза его жгли Оливию. – Вы ошибаетесь! – хрипло сказал он с каким-то непонятным ожесточением. – Мне есть дело... до вас!
Оливия растерянно заморгала.
– Что, не верите? – Он закусил губу. – Однако это правда. И черт меня подери, если я не жалею об этом!
– Что вы хотите этим сказать?.. – едва смогла выговорить Оливия, у которой внезапно пересохло во рту.
– Сами знаете, – сдавленным голосом произнес он. Жаркий взгляд впился в ее губы. На мгновение она перенеслась мыслями в прошлое, вспомнив его поцелуй, и вся затрепетала. Но грубая реальность заставила ее очнуться.
– Не могу поверить в это, – покачала она головой. – Откровенно говоря, я вообще не верю, что вы способны на какие-либо чувства, кроме ненависти к собственному отцу.
– Поверьте в это, Оливия, клянусь вам! Разумеется, нам трудно понять, но именно он никогда не дал бы мне забыть, что я... цыган!
Сердце Оливии сжалось. Он весь дрожал, как туго натянутая струна. Даже воздух вокруг них, казалось, сгустился, будто перед грозой. Все негодование Оливии вдруг исчезло.
– Вы говорите об этом так, будто цыганская кровь – это проклятие, – медленно проговорила она. И, замявшись, продолжала: – Почему вы так ненавидите его? Почему? Ведь в конце концов он же ваш отец!
– А, так теперь вы на его стороне? Против... против меня? – Лицо Доминика исказилось от ярости. – Вы смеете осуждать меня... хотя вам ничего не известно. Ну так я расскажу вам! Расскажу о человеке, которого вы называете моим отцом. О Джеймсе Сент-Брайде... Еще мальчишкой я узнал о том, как он выгнал мою мать, узнав, что она носит под сердцем ребенка, его ребенка! И когда он наконец пришел за мной, она, моя мать, сказала мне, что пришло время вернуться к нему... к Джеймсу Сент-Брайду!
В отдаленном уголке сознания Оливии промелькнула мысль о том, что он никогда не называет старого графа «отец»... только «Джеймс Сент-Брайд».
– Он отправил меня в Йоркшир, в закрытую школу, куда состоятельные люди вроде него посылали своих незаконнорожденных отпрысков.
– Но ведь он сделал вас своим наследником...
– Просто у него не было выбора. Три жены – и ни одного ребенка! Только когда он умер, я узнал, что он узаконил меня еще до того, как приехал в табор. Он не удосужился даже намекнуть на это матери... лишь потому, что это обрадовало бы ее. Он думал о титуле... о своем состоянии... да о чем угодно!.. только не обо мне! Сколько раз я убегал из школы! И каждый раз он привозил меня обратно. В конце концов, во избежание очередного скандала он был вынужден вернуть меня домой и приставить ко мне учителя, поскольку намеревался сделать из меня образованного человека. Такого же, как он, истинного джентльмена. Своего наследника! – В голосе его звучала неприкрытая горечь. – И ни разу за все эти долгие годы... слышите, ни разу... он даже не дотронулся до меня! И никогда не упускал случая тем или иным способом дать мне понять, что я никогда не стану таким, как мои сверстники, – гаджо! Он был суров и жесток, а я... я вечно бунтовал против него! Сколько раз мой несчастный наставник жаловался ему, что я отказываюсь заниматься, что я глуп и упрям и даже не умею читать. Господи, наверное, мне надо радоваться, что он по крайней мере меня не бил! Впрочем, у него были другие, не менее жестокие способы наказания: слова его хлестали меня куда больнее, чем кнут! В его глазах я был всего лишь мерзким крысенком... цыганским отродьем. Бог свидетель, сколько раз он так меня называл!
Оливия слушала, холодея от ужаса. Господи, в отчаянии думала она, как можно быть таким жестоким к собственному сыну... своей плоти и крови... к ребенку?
– Он никогда не привозил меня сюда, в Рэвенвуд, в дом своих предков. Конечно, я понимал почему: привезти сюда значило признать меня, признать, что я плоть от плоти его сын... Но я никогда не был его сыном! Во всяком случае, в его глазах. Я попытался вернуться назад, в табор, но обнаружил, что все изменилось. Я уже не мог отказаться от многого из того, чего не было у цыган. И мне казалось, что и предал... предал свой народ!
Лицо Доминика потемнело, исказилось, словно от нестерпимой боли.
– Когда мне исполнилось пятнадцать, – продолжал он, – я получил весточку от матери. Она была тяжело больна. Но он не разрешил мне повидаться с ней. Он запер меня в комнате. А потом... потом я узнал, что она умерла. Умерла совсем одна... Цыгане верят, что никто не должен умирать в одиночестве. И за этот поступок я ненавижу его больше всего!
Слезы подступили к глазам Оливии, слезы, которые она едва могла сдержать. Доминик, несомненно, обожал свою мать. Теперь ей стали понятны глубина и причина его жгучей ненависти к отцу. Сердце ее разрывалось от боли. «Ни разу за все эти долгие годы... ни разу он даже не прикоснулся ко мне» – вспомнила она слова Доминика. Безжалостный отец обрек сына на жизнь, полную страданий. Впервые она сумела разглядеть в Доминике обиженного и одинокого ребенка.
– Когда он умер, я хотел... видит Бог, как я этого хотел!.. плюнуть на все, отказаться от проклятого наследства, сбросить личину, которую он навязал мне! Но к тому времени было ясно, что назад пути нет. Мне пришлось сделать выбор. Тот адвокат из Стоунбриджа, Роберт Гилмор, возненавидел меня просто за то, что в моих жилах течет кровь цыган. Но и цыгане не принимали меня потому, что во мне есть кровь ненавистных им гаджо. Меня проклинали и те и другие. Как-то раз я попросил вас, Оливия, взглянуть на меня, сказать, кого вы видите. Но вы не ответили мне. Впрочем, я бы и сам не мог ответить на этот вопрос. Кто же я? Цыган, отбившийся от своего племени? – Горький смех слетел с его губ. – Или гаджо, так и не нашедший свой народ? Изгой... – Кивком он указал на изрезанный портрет. – Вы такая же, как он, Джеймс Сент-Брайд. Он никогда не давал мне забыть о том, кто я есть. Как и вы.
- Предыдущая
- 46/75
- Следующая
