Тьма под кронами (СИ) - Коллектив авторов - Страница 36

Она поднялась, пошатнувшись и обернулась. Лицо было жестким, застывшим и белым, как лист на этюднике, только под глазами угольные тени. Рот — некрасивый, углы дергаются, — растягивался в гримасу…

— С пятнадцати лет я живу одна. Смазливая деревенская девочка в большом городе — хреновое сочетание…

— Я…

— Нет уж погоди, я договорю, — она заложила прядь волос за ухо характерным жестом, который сейчас выглядел так, словно отбрасывал за спину все возражения. — Обычно тебя просто хотят трахнуть, слегка подпоив. В лучшем случае покормят — хорошо, если не «кислотой», — но и тут логика невеселая: чем больше вложений, тем сильнее должна быть отдача. Так что мой первый сексуальный опыт больше похож на изнасилование, чем на девичью мечту о любви…

Он растерялся. Девушка перед ним походила на Вику, которую он «узнал», не больше, чем черт на младенца: сухие, потрескавшиеся губы, синеватые тени в носогубных складках и лихорадочный блеск глаз.

— При чем здесь любовь, — сказал он и подумал: «Ей плохо. Физически плохо…».

— Откуда мне знать? Я одно поняла: чтобы спать с кем-то, а уж тем более рожать кому-то детей, нужно по крайней мере этого хотеть…

Намек был прозрачным, как вода в Кожухе, не скрывающая жесткое каменистое дно.

Степан скривился.

— Он же просто мудак. Ни ты, ни твой ребенок ему не нужны…

— Я знаю, — сказала Вика, — Но тебе это очков не добавляет, уж извини…

Она сделала движение рукой, похожее на утешительный жест, но Степана не коснулась. Веки покраснели, Вика моргнула и, качнувшись, быстро пошла к палатке…

А до него вдруг дошло, и ясность — та самая, первая, — полыхнула остро, аж слезы выступили. Ломило переносье, он ничего не видел, а рот сам собой растягивался в улыбке.

Выходить было мучительно стыдно. Оставаться и ждать — никакой возможности. Волосы на затылке шевелились, озноб скоблил кожу как теркой. Оксана чувствовала за спиной движение, голова вжималась в плечи, словно за секунду то того, как Димкины руки обхватят ее и зажмут рот.

Вот только Димку убили в каком-то безымянном ауле под Гудермесом во Вторую Чеченскую и привезли домой в запаянном ящике. А она знала. Теперь знала. Ударной волной Димке размозжило грудь и переломало ключицы. Обломки ребер проткнули кожу. Правый рукав сорвало, и шуршащий подлесок зеленки присыпал его прошлогодней листвой и щепками, вместе с оторванной кистью, распухшей и потерявшей форму, словно скомканная красная варежка. Осколком срезало пол-лица, черная кровь запеклась в височной впадине, обломки зубов влажно блестели меж синюшных жгутов челюстных мышц… Она обещала проводить его в армию и не пришла, побоявшись, что вцепится в него и не отпустит. Никогда…

Теперь он стоял за спиной Оксаны, подкравшись как всегда неслышно, скалясь и подрагивая от предвкушения…

Оксана пискнула и выскочила на свет.

И подавилась воплем. Степан не ушел. Не побежал за Викой. Не побрел к воде, сломленный унижением. Не сел на камни, спрятав лицо в ладони, сотрясаясь плечами. Нет, он стоял у этюдников, слепо таращась на Оксану и лыбился во все десны.

У нее закружилась голова, девушка сделала несколько шагов на ватных ногах и остановилась, когда взгляд Степана сфокусировался на ней. Углы рта опустились, темные глаза прояснились, одна бровь приподнялась. Обычный Степан, ровный и флегматичный. Почудилось ей все?

— Ты чего?

Оксана помотала головой, кое-как добрела до этюдника и плюхнулась на стул. Ветер с реки шевелил волосы, гладил прохладной ладонью лоб, стирая испарину. Шелестела бумага… С последнего наброска на Оксану внимательно смотрела пустыми глазницами сморщенная голова в переплетении корней…

— Можно?

Она не слышала, как он подошел. Ну и что, пусть смотрит. С нее достаточно. Домой. Несколько минут Оксана разглядывала свои испачканные ладони, в линии жизни правой — залегла рыжая хвоинка. Она колупнула ногтем…

— Что ты в ней нашел? — спросила Оксана. Она хотела поднять голову, обернуться, но взгляд зацепился за Ведьмин палец, который, кажется, наклонился сильнее, словно упругие струи Кожуха подкосили утес окончательно, и он вот-вот рухнет, сползет крошащимися обломками в реку, открыв под собой пустоту и черноту. Она не знала Вику. От слова «совсем». Улыбчивая, красивая, склонная к мистике и легкомысленным заявлениям, которые выдавались за эксцентричность — оболочка, натянутая на изломанный каркас; паутинный кокон, облепивший сухой и мертвый куст, — Извини, я не нарочно подслушала. Просто…

— Я узнал ее.

— Что?! Как это?..

Оксана подняла лицо и прищурилась. Слепило солнце. Он шутит, что ли?

Фигура пожала плечами.

— Похоже на дежавю… Воспоминание о прежней жизни… или будущей. О том, что случится, уже случилось… Как будто я давно врос в нее кровью, и узнал родного человека, которого никогда не видел.

Оксана приставила ладонь ко лбу козырьком, пытаясь разглядеть выражение его лица. Нет, ну не хочешь отвечать — не надо. Зачем стебаться?

— Похоже, ты слишком часто здесь бываешь — пробормотала она, отворачиваясь. — Разве это любовь?

— Я этого не говорил, — в голосе проскользнуло удивление, но только на миг, — А потом, на этот счет есть множество мнений. И все они… правильные.

— То есть?

Ей не очень хотелось знать на самом деле. И разговаривать. Она принялась собирать наброски, небрежно укладывая их в папку. Вряд ли она станет что-либо из этого делать. Жаль только времени, и придется искать другую тему для курсовой…

— Вика ведь не так уж и не права, на самом деле…

Оксана закрыла этюдник, осталось сложить его, отнести к машине и по приезду домой выбросить наброски вместе с воспоминаниями о нелепой и жутковатой поездке.

— Спроси у ста человек, что такое любовь, и получишь сто невнятных определений. Прочти сотню книг и узнаешь те же мысли, в огранке изящной словесности, но даже лучшие из них — это просто слова. Слова — не важны. Значение имеют лишь поступки…

Оксана слепо ощупывала пальцами потертую фанерную поверхность этюдника…

— Вот, наш замечательный заведующий терапией мечется между людусом и прагмой, между тягой к удовольствиям и разумным расчетом, но спроси ты его о любви, он скажет, что это всего лишь гормональная целеполагающая мотивация к образованию парных связей. Нельзя сказать однозначно, что он неправ, вот только на деле от его понимания любви остаются вот такие вот Вики…

— А ты?! Что считаешь ты?!!

Она поднялась, заглядывая Степану в лицо близко, в своей обескураживающей манере…

— Я думаю, — сказал он, — Все сводится к способности себя отдавать…

Тонкий птичий крик разнесся над водой, отразился эхом, расколовшись о Ведьмин палец, и рассыпался по гребешкам водяной зыби солнечными бликами. Оксана поискала глазами чайку над рекой и по вдруг застывшему лицу Степана поняла, что никаких чаек здесь нет и быть не может.

Кричала Вика.

Она задыхалась от ярости.

Стискивала смешные девчачьи кулаки так, что белели суставы. Злость наполняла сердце легкостью, словно гелий воздушный шарик. Камень, свалившийся с души там, у дурацкого этюдника, прямо под ноги Степану, больше не давил, и вмятину от него залило ослепительно белой яростью. Горячей, как лужица расплавленного олова, которым она с удовольствием бы залила Степану рот, чтобы не лез, куда не просят. Он же заставил ее, просто вынудил оголиться, точно так же, как это сделал тот, первый… Только вместо угроз и уговоров, обещаний, пузырившихся в бокале дешевого шампанского и раскатившихся к утру пыльными катыхами в темные углы холодного номера пригородной гостиницы, прибег к любопытствующему сочувствию, от которого хотелось сбежать не меньше, чем от омерзительной раздвоенности и утраты себя, цельной, размазанной по жесткому сукну дешевого покрывала. По согласию…

Козел!

Ныла поясница, и каждый шаг отзывался колющей болью, которая постепенно охватывала талию обжигающим поясом. Вику трясло от бешенства. Палатка впереди раскачивалась, и осоловелый Сергачев, развалившийся в кресле с банкой пива в руке, походил на пресыщенного удовольствиями скота на палубе собственной яхты: бессмысленный взгляд и брезгливо опущенные углы рта.