Саван для соловья (Тайна «Найтингейла») - Джеймс Филлис Дороти - Страница 13

• Предыдущая
• 13/77
• Следующая

Пока сэр Майлс потел и мурлыкал над телом, Делглиш повторил осмотр комнаты, старательно избегая смотреть на патологоанатома. Он понимал, что его брезгливость иррациональна, и отчасти стыдился ее. Сам по себе посмертный осмотр трупа его не смущал. Он не выносил бесстрастного исследования еще теплого женского тела. Всего несколько часов назад девушка могла требовать благопристойности в отношении к себе, могла выбирать себе доктора, была вольна отвергнуть эти неестественно белые и жадные пытливые пальцы. Несколько часов назад она была человеческим существом. Теперь это была только мертвая плоть.

Это была комната женщины, которая предпочитала не обременять себя лишним барахлом. Она держала только необходимые для удобства вещи и два-три тщательно отобранных украшения. Как будто она доставала необходимые ей вещи по списку и, не отклоняясь от него, выбирала лишь дорогостоящие предметы, но не экстравагантные. Пушистый ковер у кровати, решил он, уж наверняка не был доставлен сюда комитетом управления больницей. В комнате была только одна картина, но это была подлинная акварель, замечательный пейзаж кисти Роберта Хиллза, повешенная так, чтобы ее с наибольшим эффектом освещал свет из окна. На подоконнике стояло единственное украшение — статуэтка стаффордширской керамики — изображение Джона Уэсли, проповедующего со своей кафедры. Делглиш повертел ее в пальцах. Она была великолепна; определенно, коллекционный экземпляр. Но здесь не было ни одной из тех загромождающих помещение вещиц, которыми обитательницы институтов всегда забивают свои комнаты, чтобы придать им домашний уют.

Он подошел к книжному шкафу, стоящему рядом с кроватью, и снова просмотрел книги. Казалось, их тоже выбирали, чтобы читать в определенном настроении. Сборники современной поэзии, включая последний томик его собственных стихов; полное собрание Джейн Остин, довольно зачитанное, но в кожаном переплете и напечатанное на отличной индийской бумаге; несколько книг по психологии, где удачно сохранялся баланс между школьным учебником и популярным просветительством; около двух дюжин современных романов в бумажных обложках: Грин, Воу, Комптон Бэрнет, Хартли, Пауэлл, Кэри. Но в основном здесь была поэзия. Глядя на книги, он подумал: «У нас общие вкусы. Если бы мы встретились, во всяком случае, нашли бы, о чем поговорить». «Мое я уменьшается со смертью каждого человека». Ну, конечно, доктор Дон. Эта слишком затасканная фраза стала признаком изысканного остроумия в нашем перенаселенном мире, где равнодушие и невмешательство практически стало социальной необходимостью. Но все-таки некоторые личности сохранили способность больше, чем другие, огорчать людей своим уходом в мир иной. Впервые за много лет он осознал смысл пустоты, личной иррациональной утраты.

Он продолжал осмотр комнаты. В ногах постели стоял гардероб с приставленным к нему комодом, ублюдочное повоизобретеиие светлого дерева, предназначенное — если только кто-то сознательно изобрел столь безобразный предмет мебели — обеспечить максимум места для вещей при минимуме пространства комнаты. Верх комода играл роль туалетного столика, где стояло небольшое зеркало, перед которым лежали головная щетка и расческа. Больше ничего.

Он выдвинул левый ящик. В нем хранилась косметика, флакончики с духами и тюбики, аккуратно разложенные на маленьком подносе из папье-маше. Здесь было больше, чем он ожидал найти: очищающие кремы, пачка косметических салфеток, крем-пудра, компактная пудра, тени для век, тушь для ресниц. Видимо, она следила за своей внешностью. Но каждого средства было только по одному экземпляру. Никаких опытных образцов, никаких случайных покупок, ни одного наполовину использованного и выжатого тюбика с содержимым, противной массой застывшим вокруг крышечки. Эта коллекция как бы говорила: «Это все то, что мне подходит. Все, что мне нужно. Не больше и не меньше».

Он открыл правый ящик. В нем не было ничего, кроме переплетенного файла, каждое отделение которого было пронумеровано. Он перелистал его содержимое. Свидетельство о рождении. Свидетельство о крещении в баптистской церкви. Сберегательная книжка. Фамилия и адрес ее поверенного. Личных писем не было. Он сунул файл под мышку.

Двинулся к гардеробу и снова просмотрел ее одежду. Три пары брюк. Кашемировые джемперы. Зимнее пальто из ярко-красного твида. Четыре прекрасно сшитых платья из тонкой шерсти. Все они были высокого качества. Для учащейся медсестры это был дорогой гардероб.

Он услышал заключительное удовлетворенное хрюкание сэра Майлса и обернулся. Патологоанатом, выпрямившись, стягивал резиновые перчатки, такие тонкие, что казалось, он сдирает со своих рук верхний слой кожи. Он сказал:

— Мертва, я бы сказал, около десяти часов. В основном я сужу по ректальной температуре и по степени окоченения нижних конечностей, но это не больше чем предположение, дружище. Эти вещи ненадежны, как вы знаете. Нужно посмотреть содержимое желудка, оно может дать нам ключ к разгадке. В настоящий момент по клиническим признакам я могу сказать, что смерть наступила в районе полуночи плюс-минус час. Глядя на дело с точки зрения здравого смысла, думаю, она умерла, когда выпила на ночь это свое питье.

Полицейский закончил осматривать бутылку и бокал, поставил их на столик и теперь занимался дверной ручкой. Сэр Майлс пробрался к столу и, не дотрагиваясь до бокала, приблизил нос к самому его краю:

— Виски. Но что еще там было? Вот о чем, мой дорогой друг, мы всегда себя спрашиваем. Вот что нас интересует. Одно ясно: это не был кислотный яд. На этот раз это не карболовая кислота. Кстати, вскрытие той, другой девушки делал не я. Этой маленькой работой занимался Рикки Блейк. Плохо дело… Полагаю, вы ищете связь между этими двумя смертями?

— Это допустимо, — сказал Делглиш.

— ожет быть, может быть… Вряд ли это естественная смерть. Но мы должны подождать результатов токсикологического анализа. Тогда что-нибудь узнаем. Признаков того, что она задохнулась или ее задушили, нет. К этому нас подводит отсутствие внешних признаков насилия. Кстати, она была беременна. Я бы сказал, на третьем месяце. Я почувствовал там некое приятное маленькое колебание. Не обнаруживал такого признака со студенчества. Конечно, вскрытие покажет.

Он пытливо оглядел комнату маленькими глазками, горящими от возбуждения:

—Как видно, никакой бутылочки или коробочки из-под яда. Если, конечно, это был яд. И никакой прощальной записки, которую обычно оставляют самоубийцы.

— Это не считается убедительным доказательством самоубийства, — сухо сказал Делглиш.

— Я знаю, знаю. Но большинство из них оставляют маленькие billets doux, так сказать, любовные записки. Они любят рассказывать сказки, мой дорогой друг… Любят рассказывать сказки. Похоронный фургон, кстати, уже здесь. Я заберу ее, если вы все здесь закончили.

— Я закончил, — сказал Делглиш.

Он стоял и смотрел, как санитары втащили носилки в комнату и ловко переместили на них тело девушки. Сэр Майлс топтался рядом с ними с нервозным возбуждением эксперта, который обнаружил особенно ценный экземпляр и теперь озабочен его безопасной транспортировкой. Было странно, что после исчезновения этой инертной массы костей и напряженных мышц комната стала такой пустой и одинокой. Делглиш заметил это еще до того, как тело вынесли; это ощущение опустевшей сцены, небрежно разбросанного реквизита, лишенного значения и смысла, выкачанного воздуха. Только что умерший обладает своей загадочной харизмой; не случайно в присутствии покойника люди говорят шепотом. Но вот она ушла, и ему больше нечего делать в этой комнате. Он оставил полицейского описывать и фотографировать свои находки и вышел в коридор.

После одиннадцати утра в коридоре было еще очень темно, единственное окно в конце коридора выделялось прямоугольником, смутно светлеющим за задернутой шторой. Сначала Делглиш мог разглядеть лишь очертания трех красных ведер, на случай пожара наполненных песком, и конус огнетушителя, поблескивающий па дубовых панелях стены. Железные скобы, намертво вделанные в дерево, составляли нелепый контраст с элегантными светильниками в форме изогнутых спиралью медных бра, которые свисали из центра резных четырехлистников. Они, вероятно, первоначально были приспособлены для газовых светильников, но без малейшей изобретательности и умения их грубо переделали под электрические бра. Медь была нечищеной, и большинство стеклянных абажуров, вырезанных наподобие цветочных бутонов, были утеряны или расколоты. В каждой грозди без цветка теперь из голого патрона уродливо торчала единственная жалкая и маломощная лампочка, слабый рассеянный свет от которой бросал тени в коридор и только подчеркивал общий мрак. Кроме маленького окошка в конце коридора, здесь был еще один источник естественного света. Но высокое окно над лестницей, где на стекле изображалось изгнание из рая в стиле прерафаэлитов, едва его пропускало.

• Предыдущая
• 13/77
• Следующая