Комиссар. Порождения войны (СИ) - Каляева Яна - Страница 54

— Раз вы отказались от угроз, то и я не стану вступать в торги, — ответила Саша. — Я исполню вашу просьбу и поговорю с Еленой Арсеньевной. Не ради вас или себя, а ради Аглаи. Но меня удивляет, что душевный покой своей супруги вы доверяете комиссару, исчадью ада...

Вайс-Виклунд поднялся и зашагал по комнате, заложив руки за спину.

— У вас, безусловно, есть все причины ненавидеть меня, Александра Иосифовна. По моему приказу было убито немало таких как вы, или обманутых такими, как вы, — как в бою, так и после. Вас я бы тоже при иных обстоятельствах расстрелял. Это было бы правильно.

— Это вполне взаимно, — Саша улыбнулась. Она ценила откровенность.

— Но к Елене Арсеньевне все это ни в коей мере не относится. Она за свою жизнь никому не причинила зла. Можете ли вы дать слово, что не станете мстить ей за то, в чем она не повинна?

Ну, это как посмотреть, подумала Саша. Госпожа Вайс-Виклунд спокойно жила среди всего этого богатства, пока на соседней улице умирали от недоедания дети Маньки, еще не ставшей кликушей. И то, что все в ее кругу жили так же и не видели в том ничего дурного, объясняет это, но не оправдывает.

И все же это мать Аглаи.

— Вам я могу дать слово в чем угодно. Я ведь слеплена из иного теста, чем вы. Данное врагу слово ничего не значит для меня. Однако не в моих привычках причинять людям боль без необходимости.

— В таком случае я удостоверюсь, что Елена Арсеньевна готова вас принять. Прошу вас ждать меня здесь.

Вайс-Виклунд вышел. Другой офицер в штатском, остававшийся в дверях гостиной все это время, не сводил с Саши пристального взгляда.

Гостиная была обставлена резным гарнитуром орехового дерева. Вазы, статуи и хрустальная люстра изящно дополняли его. Шелковые шторы ниспадали элегантными складками. Сколько же человеческого труда вложено во всю эту красоту! Некоторые из товарищей Саши говорили, что дворянские особняки следует сохранять для будущего как музеи. Но ведь когда отапливаемых по-черному изб и разгороженных нечистыми тряпками рабочих бараков больше не будет, люди станут приходить в музеи дворянского быта, восхищаться этой роскошью и думать, будто бы прежде все жили вот так.

Впрочем, если мы проиграем войну и неравенство людей сохранится, хотя бы эта проблема станет неактуальна.

Саша вспомнила мятое жестяное ведро, в котором они с Аглаей грели на печке воду для мытья. Однажды они уронили туда четверть фунта земляничного мыла и не заметили этого. Это была катастрофа, с мылом в полку дела обстояли скверно, им пришлось пару недель обходиться песком и золой.

И все это время Аглае принадлежали все эти вещи, такие дорогие, такие ненужные? Это ведь не единственный дом семьи, а дома — даже не основное имущество. Одно дело знать, что семья твоей подруги богата, другое — своими глазами видеть, от чего та отказалась.

— Елена Арсеньевна готова вас принять, — сказал вернувшийся Вайс-Виклунд. — У себя в спальне, она не встает.

Они прошли на второй этаж. Портреты разряженных в пух и прах или увешанных орденами людей — предков, наверно — смотрели на Сашу высокомерно и неодобрительно. Офицер безмолвно последовал за ними, но остался снаружи спальни.

Саша не сразу нашла глазами маленькую женщину в огромной, покрытой бархатным балдахином кровати.

— Прошу вас, садитесь вот в это кресло, ma chère, — сказала Елена Арсеньевна. — Надеюсь, вы простите меня, что принимаю вас запросто. Вы же не станете обижаться на старушку? Друзья Аглаи — наши друзья. Благодарю, что смогли навестить нас.

— Мне, право же, это совсем не в тягость, — скованно ответила Саша. Кресло было слишком большим и мягким, она потонула в нем. Вайс-Виклунд встал позади, готовый свернуть ей шею, если она скажет что-то не то. — Как вы чувствуете себя, Елена Арсеньевна?

— Выдаются и хорошие дни. Вот как сегодня, например, когда вы пришли. Поль сказал, вы служите в одном полку с моей дочерью и близко знаете ее. Умоляю вас, расскажите мне, как проистекает ее служба, как сама она.

Саша откашлялась. Едва ли Елена Арсеньевна обладала месмерическим даром, как отец Савватий — это было бы уже чересчур — но откровенно врать ей в лицо тем не менее не хотелось.

— Я была совершенно очарована Аглаей с первой же встречи, — сказала Саша, стараясь подделаться под речь людей этого круга. — Ни до, ни после мне не доводилось встречать такого сильного, чистого и целеустремленного создания. Она вошла в число самых блестящих — извините мой кашель — офицеров нашего полка, и не из-за преференций, которые оказывают теперь женщинам на военной службе. Отнюдь. Всего она добилась своими умом и храбростью. Ее люди буквально молятся на нее. В ее роте самые низкие потери личного состава. Аглая учит тех, кто неопытен, подбадривает тех, кто теряет присутствие духа, и умеет приструнить тех, кто забывает о дисциплине.

— Продолжает ли Аглая занятия музыкой?

— Музыкой? Музыкой, полагаю, не продолжает. Не видела такого. Она занимается стрельбой, верховой ездой, гимнастикой. Во всем этом достигла замечательных успехов.

— Какая жалость, она превосходно музицировала. Но я понимаю, на фронте, должно быть, не до того. Ma chère, если вы простите мне материнское любопытство… Есть ли у Аглаи кавалеры? Возможно, уже есть жених?

Саша вспомнила Лексу, его взгляд раненого животного.

— Нет, пока нет. Знаете, в действующей армии подобного рода вещи не поощряются. Мы там все… как братья и сестры.

— Это не страшно. Chaque chose en son temps, всему свое время. Скажите мне только, она счастлива, моя девочка?

Саша пожала плечами.

— Идет война. Трудно быть счастливым на войне. Но, вы знаете, я полагаю, Аглая счастлива настолько, насколько это возможно в таких обстоятельствах. Или даже настолько, насколько это возможно для нее. Она на своем месте. Она сражается за то, во что верит всем сердцем. Может, такие люди как раз в благополучной мирной жизни не бывают счастливы, а среди войны, под огнем — там да.

— В ней всегда было сердце воина, в моей девочке, — сказала Елена Арсеньевна. — День, когда она родилась, был самым счастливым в моей жизни. Хотя по молодости я мечтала о дочери, чтоб наряжать ее, как куклу. Это было глупое, самолюбивое желание, я много каялась в нем потом. Я знала, что сыновья мои должны уйти на военную службу, но надеялась, что дочь останется со мной надолго и даже после замужества будет рядом. Возможно, в самом моем стремлении что-то оскорбляло ее свободолюбивую натуру. Она переживала из-за своего лица, но для меня она всегда была самой красивой в мире девочкой. Когда она сказала, что записывается в этот ужасный батальон смерти, я плакала каждую ночь, но не пыталась отговорить ее, ни слова упрека ей ни сказала. Она упряма, всегда поступает по-своему. Характера ей Бог дал столько, что хватило бы на десять мужчин. И я так старалась принимать ее такой, какой она становилась. Но все равно, верно, ошиблась в чем-то. Целыми днями все эти годы я пытаюсь теперь понять, в чем именно я ошиблась. Что я не так сделала, что лишнего сказала, чем задела ее, чем обидела. Почему она покинула меня и забыла. Чего не может простить мне.

— Она покинула вас, потому что к этому ее вело ее призвание. Но с чего вы взяли, будто она не простила вам чего-то? Она пишет вам, — ложь казалась меньшим злом. — Пишет вам дважды в неделю. Неужто не все письма доходят?

— Ни одно не доходило…

— Мы знали, что почта работает плохо, но не знали, что не работает вовсе. Я привезла бы вам ее письма сама, если б мы только могли догадаться.

— Значит, Аглая не сердится на меня?

— Господь с вами. Нет, разумеется, нет. Она часто вас вспоминает и крепко любит. Она мечтает навестить вас, но отпусков нам теперь не дают, а долг для нее прежде всего.

— Да, я — жена офицера и знаю, что значит долг. Вот только письма от дочери я уже не дождусь, даже если почта заработает. Когда вы увидите ее снова, прошу вас, сообщите ей, что я умираю. Пусть просит отпуск. В таких случаях и в разгар боевых действий офицеров отпускают домой. Я ничего не хочу, как только обнять ее на прощание и попросить прощения у нее. Потому что я не знаю, чем, но я виновата перед ней, даже если она и не держит на меня зла.