Кровавое золото Еркета (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 34

Князь ошалел — такого он не ожидал услышать в свой адрес, считал, что все ему доверяют в полной мере.

— А ты что умом тронулся — вчера мне толковал о Джамахирии этой, о праведных халифах, что кровь понапрасну не лили и законы справедливые устанавливали. И где их законы, я тебя спрашиваю?! Плевать всем на них! Ты их вводи, разве я против? Никто из наших не возражает, если сарты только нам платить станут за защиту и покровительство! Ты их сам суди как хочешь, но в здешних краях только силу почитают, и сабля законом является — и крест накрест ей рубить!

Атаман чуть ли не орал, нисколько не стесняясь в словах.

— Ежели сам не хочешь, то тогда нам не мешай! А то казаки мне так и говорят — с блаженным князем погибель нас всех ждет, уводи на Яик, нечего нам тут больше делать!

август-ноябрь 1717 года

— Я схожу с ума! Это невыносимо…

Бекович сдавил ладонями виски — последние дни он чувствовал себя не просто отвратительно, порой жуть пробирала. Стоило закрыть глаза, как видел тонущую женщину и двух девочек — рвался к ним на помощь, хотел вытащить из пенистой воды, но все было бесполезно. Он прекрасно осознавал, что это видение из разряда кошмаров, ведь гибель жены и дочерей настоящий князь просто видеть не мог. Однако задавить в себе чужую память с чувствами не мог, как не старался. Все же он был не всевластен над телом и разумом своего дальнего предка, в котором оказался по неизвестному приговору судьбы. И это оказалось не подарком свыше, а самым настоящим проклятием — жизнь оказалась в тягость!

Князь прикрыл глаза — и тут же пришло новое видение, на этот раз память показывала настоящее, причем его рук дело. И весьма нехорошее, постыдное и кровавое свершение. Может быть, и обычное для жителя этих мест, в начале 18-го века. Но не для него — выходца из 20-го века, с его гуманистическими и коммунистическими идеалами, верой в социализм и социальную справедливость.

— Упырь я, кровавый тиран — кровь Чингиз-хана проклятие! За два месяца я погубил тысячи человеческих жизней, прервав нить в будущее — ведь от них могли быть дети, внуки и правнуки, которые могли бы свершить много полезного — а я по ним острой сталью прошел. Нет мне прощения, нет, и никогда не будет. Я проклят!

Бекович выругался — в последнее время он стал крайне нервным, и постоянно прибегал к тем словам «великого и могучего», которым владел в совершенстве — ведь он был его вторым родным языком. И, закурив трубку от свечи, задумался, припоминая минувшие дни.

Экспедиционный отряд дошел по протокам до низовий Амударьи, и теперь начал продвижение на юго-восток — к богатым городам древнего Хорезма, главным из которых была столица — знаменитая Хива. Но перед этим он приказал совершить гнуснейшее преступление — приказал перебить взятых у Саракамышского озера пленных, которые согласились ему служить. Понятно, что под впечатлением чудовищного разгрома хивинского войска, но они были люди. А он поддался на уговоры атамана Бородина и казначея Досим-бея, что, как ни странно, верно служил ему, подавая порой весьма ценные советы, которыми было не грех воспользоваться — сановник был умным и знающим, но крайне жестоким.

Они привели ему массу доводов, главным из которых был один — вчерашние разбойники плохая поддержка, «гнилая опора для поддержки моста великих замыслов могучего и славного повелителя», без которой всем лучше обойтись, если только новый хан хочет полностью подчинить себе Хиву. И уговорили — он отдал приказ совершить злодейство, возложив его проведение на хитроумного советника, кайсака Доржи-мурзу, что первым присягнул ему в походе, каракалпакские инак Кучук-хан и бек Гаиб.

По каким-то ведомым только им признакам из предназначенных на заклание двух тысяч узбеков и туркмен, они отобрали около пяти сотен. Досим-бей объяснил, что оставленные жить из слабых родов. Дальнейшее существование которых будет зависеть исключительно от милости великого хана. А вот остальные как раз из тех родов, что всегда играли судьбой хивинских ханов, навязывая им свою волю, перечить которой те не могли. А потому подлежат умерщвлению.

Пленников малыми отрядами развели по селениям, якобы для прокормления, и внезапно напали — с саблями и пиками на безоружных, к тому же без коней. И вырезали без всякой жалости — однако тела захоронили, тем самым скрыв следы преступления. Все понятно и просто — его союзники, вернее подданные, кровью друг друга «повязали», и теперь у них нет иного выбора, чем служить новому хану…

— Узбекские кочевые племена, кунграты и мангыты, слишком сильны и влиятельны, и будут устраивать против тебя, повелитель, постоянные восстания. Ведь они лишаться всего, и власти, и влияния — а потому убьют тебя в любой момент. Поверь, великий хан, так оно и будет. Теперь необходимо их полностью обескровить с помощью великолепных русских ружей, мой повелитель. Юрты, награбленные разбоем богатства и табуны с отарами отобрать в казну. Их женщин сделать невольницами — они покладисто будут рожать хозяевам детей, такова их участь. А всех мальчиков, что выше середины колеса арбы, продать в рабство — в Бухаре их охотно купят.

Досим-бей сидел напротив него на кошме, поглаживая свою бородку, в которой были переплетены с черными серебряные нити седины. Бекович задумчиво посмотрел на бывшего казначея и негромко произнес:

— Ты почему мне служишь, Досим-бей?!

— Ты чужак, великий хан, но ты чингизид! Я тоже чужой для здешних кочевников, более того из презренных местной знатью сартов. Земледельцы тут на бесправном положении, их руками создаются все богатства Хорезма, они кормят не только весь народ ханства, но и кочевников в бескрайней степи. И они никто — даже меня при прежнем хане постоянно подвергали унижениям и оскорблениям, ибо за мной не стоит могущественный род. И лишь покровительство Шергази-хана спасало меня от смерти — ведь все любят запускать свои руки в казну, а я не давал этого делать.

«Отсюда и природа твоей честности, Досим-бей — она в страхе быть казненным даже по пустяковому обвинению. Ты чужой для этих земель, но близкий для половины населения — ты сарт. А потому мне не изменишь, и не предашь — ведь наши цели полностью совпадают».

— И сейчас не будешь давать никому этого делать, почтенный — казна должна наполняться, а не разворовываться.

— Ты снова назначаешь меня казначеем, великий хан?!

— Нет, как казначей ты мне не нужен!

Досим-бей побледнел, на лбу выступили капельки пота — он со страхом ждал слова от замолчавшего Бековича. В шатре сгустилась тишина, и словно электрическим разрядом прозвучали слова князя:

— Ты будешь моим визирем!

От этих тихо сказанных слов старик буквально лег на ковер, взял полу парчового халата пальцами и с почтением ее поцеловал.

— Сядь, не нужно мне оказывать наедине ни знаков почтения, ни говорить льстивых слов — они только мешают делу.

— Да, хан, я понимаю.

— Что нужно нам с тобою сделать, визирь, чтобы власть нашу приняли и все хивинское ханство покорилось?

— Кочевых узбеков посадить на землю, мой хан — тогда они станут покорными тебе полностью. Но чтобы это сделать — нужно истребить знать поголовно, и тех, кто привык жить разбоями — из них воинов не будет. Могу ли я узнать, хан, на какое время великий падишах Севера дал тебе своих великолепных грозных воинов?!

— На десять лет, визирь, и даже согласился платить им жалование первый год, но потом им обязаны выдавать жалование из ханской казны. Вообще-то, они предназначались для Шергази-хана, но я собрался взойти на опустевший трон повелителя.

— Ты совершенно правильно решил, хан — если убил прежнего властителя, то нужно этим воспользоваться немедленно. А будет ли тебя падишах поддерживать дальше?!

— Да, царю Петру Алексеевичу нужно золото.

— Увы, хан, у нас его нет. У бухарского эмира золото моют в горах, из него чеканят тилли. А у нас нет ни золота, ни серебра, оттого тут пользуются исключительно бухарской монетой, хотя в ходу есть персидские, и арабские динары с дирхемами.