Кровавое золото Еркета (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 16

— «Гулящих женок» где мне сыскать два полных десятка, чтоб в портомойне там трудились, — Чириков кхекнул, раздумывая над неожиданно появившейся проблемой.

Понятно, солдаты за год без женской ласки оголодали дюже. А раз там порт будет, и караваны от Хивы пойдут, то и посад появится, церковь нужна и кабак. Постоялый двор опять же, склады, дома для жителей. Где на все это бревна и доски набрать, а людишек найти?!

Комендант ведь только за гарнизон отвечает, за служивых, бастионы с казармами. А именно ему самому надлежит всеми другими делами заниматься — царь, если что, спуска не даст…

— Что же ты, тархан Доржи, уклоняешься от встречи со мною, в степи пытаешься скрыться? Стада твои откочевали далеко ли? И почему ты своих нукеров мне не прислал, и проводников?! Али умысел злой утаил, и решился мне перечить, оружие супротив поднять?!

Бекович говорил негромко, но понимал, что даже самые тихие его слова звучат для кайсацкого тархана погребальным колоколом. Данника Аюки-хана изловили казаки — он просто не успел откочевать в сторону, ведь теперь не изменник Манглай-Кашка вел армию, а Ходжа Нефес. Так что казах попался именно в тот момент, когда считал себя в безопасности.

— Что ты, коназ, я весь в твоей воле, только жара воспрепятствовала мне прийти с нукерами в твою армию…

— Или повеление Аюки-хана, прямо приказавшего тебе не оказывать мне помощь, — Бекович усмехнулся глядя на смертельно побледневшее лицо тархана. И решил надавить еще сильнее, чтобы этот мелкий племенной вождь осознал полностью, в какую смертельную ловушку он попал по чужой воле, оказавшись зажатым между жерновами.

— Аюка-хан данник великого «белого падишаха». Он, потерявший знамя, жен, печать, что захвачены ногайцами, может ненавидеть меня сколько угодно, что я не оказал ему помощь. Его право!

Бекович прикрыл глаза, чувствуя, как накатил мутный поток непонятно откуда взявшийся ненависти. С трудом обуздал ее, понимая, что сейчас черты его лица исказились.

— Но этот старик выжил с ума — я выполняю повеление царя Петра, и препятствуя мне, он наносит ущерб его планам. А за такое и смерть будет мягким наказанием. Вот грамота Аюки — он отправил ее Шергази-хану. А вот охранная грамота хана хивинского, которую он даровал своему шпиону Манглаю-Кашке, которого ты видел у моей палатки — его сегодня вместе с людьми казнят за предательство.

Связанных калмыков он специально поставил на колени, за ними воткнули в землю их копья.

— Посмотришь на них, когда головы насадят на копейные древки, и сделаешь для себя выводы!

Тархан побледнел еще сильнее, хотя, казалось, такое было невозможно — но внимательно изучил лист бумаги и шелковую тряпицу. И почтительно вернул их обратно, стараясь, чтобы на них не попали капли пота, что обильно капали с его лба. А Бекович задумался, сидя с непроницаемым лицом — он отчаянно блефовал — грамота Аюки, попади она в руки Петра, ничего не даст — царь не пошлет на союзных ему калмыков войска, хотя старый хан попадет под сильнейшее подозрение крайне недоверчивого царя. Да и отбрешется повелитель калмыков, свалит все грехи на своего незадачливого посланника, что признался в том, что является хивинским шпионом.

Врет, собака — это он так своего хана выгораживает!

Так что приходится мистифицировать дальше, раз пошла такая игра. Ему самому нужны любые союзники, любая помощь в борьбе против хивинцев пойдет на пользу. Хоть и слабо будет это усилие, но ведь известно, что лишняя соломинка может сломать хребет верблюда.

— Калмыки отсюда уйдут, и скоро — они не удержат эти земли. И тогда придут туркмены или хивинцы, и снова сделают тебя уже их данником. Или вырежут, если ты им не понравишься.

От слов Бековича тархан чуть съежился, видимо, и сам прекрасно понимал возможные перспективы, крайне не радостные, никакого оптимизма не вызывающие. Такова судьба мелких народов, зажатых между сильными соседями — нужно выбирать на какую сторону вовремя перейти. И Доржи не может этого не понимать.

— Здесь гонец от моего повелителя, он вечером доставил мне его грамоту — вот она, читай!

Бекович протянул кайсаку письмо царя Петра — гонец с десятком казаком и двумя драгунами догнали его вчера.

— Ты немедленно дашь шерть великому «белому падишаху»! Вернее мне, а я о том сообщу царю Петру! И сегодня же гонец увезет эту весть далеко на север, во дворец моего падишаха.

— Я дам шерть царю Петру, коназ, раз Аюки-хан недоброе замыслил. Я люблю калмыков не больше тебя, они захватили кайсацкие земли и принудили нас стать их данниками!

Тархан с поклоном, поцеловав печать, протянул грамоту обратно — русского языка, понятное дело, казах не знал, а потому прочитать «догонную» грамоту не мог. А там был приказ направить в персидские земли ловкого человека лазутчиком, чтобы он прознал караванные пути в Индию — эта земля очень сильно манила к себе русского монарха.

— Ты идешь с войском на Хиву и не боишься хана, ты поставил крепость на Мангистау — а там мои кочевья, и туда идут мои караваны. Сейчас я даю шерть тебе, великий батыр, и буду верен тебе всегда, и выполню твою волю! Целую на том свою саблю!

Доржи вытащил саблю из ножен и поцеловал клинок. Затем склонив голову, протянул ее Бековичу — тот вернул ее обратно со словами, сказанными совершенно спокойным голосом:

— Иди, и отрежь саблей Манглаю голову и насади ее на копье! Скрепи клинок кровью, а шерть клятвой. А твои нукеры пусть сделают такое с калмыками! Иди! А мое войско на это будет смотреть — все мои воины должны видеть участь изменников.

— Слушаю и повинуюсь тебе, Девлет-Гирей-мурза, в тебе течет священная кровь Чингиз-хана!

Тархан попятился и вышел из палатки — полог был отдернут, у входа стояли верные уздени, никому другому Бекович не доверял — он на востоке, а тут многое может случиться. А в палатке бы покушение не удалось бы, вздумай кайсак ткнуть его саблей — за спиной стояли братья с обнаженными клинками, что в момент превратили бы тархана в окровавленные куски. Да и под парчовым халатом была поддета кольчуга — мундир он специально не надел, и кайсак мгновенно просек, что к чему, а потому признал его «чингизидом» — слухом ведь земля полнится.

Выбора у Доржи не имелось — не признает его власти — умрет, а кочевья разорены будут казаками, что уже томятся какой день идти без добычи — даже баранов запрещено отбирать, а лишь покупать или менять. А признает, даст клятву и казнит калмыка — тогда станет вечным врагом не только Аюки-хана, но и повелителя Хивы. Ведь всегда найдутся «доброжелатели», которые скажут первому, кто выдал русским его доверенного сотника, а второму — кто помог гяуром добраться до его земель.

Так что попала собака в колесо — пищи, но беги!

Послышались крики, предсмертные стоны и хрипы — кайсаки убивали калмыков, давая шерть кровью, она всегда хорошо подкрепляет любые клятвы. Ибо голым словам верить никогда нельзя, всегда обманут, только делам, и тем, что не оставляют путь для измены.

— Твой приказ выполнен, мой повелитель, Девлет-Гирей-хан, — тархан склонился ниц, поцеловав полу его халата. На востоке любое действие и слово говорит о многом. Этот тархан Доржи оказался очень умным, уловив его потаенное желание. И Бекович коротко ответил:

— В Хиве ты получишь от меня все эти земли, я ведь правоверный — насильственное крещение не является отказом от веры пророка!

Бекович врал не моргнув глазом — но стоявшие за спиной его братья были мусульмане, это знали все, так что его откровение было принято на веру сразу — ибо так поступали многие.

— Я знаю это, мой хан, и признаю твою власть, и право на большее. И буду помогать тебе!

— А куда тебе деваться?! Если не поможешь мне захватить Хиву — погибнешь сам, и род твой погибнет! А как возьму Хиву — то близ стремени ты всегда находиться будешь, бек Доржи-мурза!

Слово было сказано одной стороной, и принято другой — край халата снова поцеловали. Вот только об этом никому знать не нужно. Кайсак смотрел прямо и говорил тихо: