Настоящая фантастика – 2010 - Шмалько Андрей - Страница 70

Гай осторожно высунул голову из-под одеяла и огляделся. Справа от кровати — шифоньер, слева — стол и стул, на который он торопливо бросил одежду перед тем, как лечь спать (брюки висят на спинке, а рубашка съехала на пол). В сумраке комнаты было пусто, а в шифоньере, под столом или под кроватью огромные чудовища просто не поместились бы. Значит, ему опять показалось и в комнате никого не было. А может быть, пока он прятался под одеялом, они улетели в черную ночь на поиски другой жертвы. Гай посмотрел в окно, плотно зашторенное дождем с той стороны: никого не видать.

На подоконнике стоял телескоп-рефрактор — его любимый друг. Это был мамин подарок. Ясными ночами Гай смотрел в него, разглядывая все девять лун (мама говорила, что там живут добрые рыцари), и тогда луны становились ближе, точно их притягивала неведомая сила. Телескоп казался Гаю волшебным подарком. Знание геометрической и физической оптики вполне мирно уживалось в его маленькой голове с представлениями о волшебной природе телескопа и не вызывало никаких противоречий.

А сейчас шел дождь и телескоп стоял бесполезный и понурый, точно сам не понимал, что происходит и куда вдруг делось все его волшебство. Но, увидев телескоп, Гай улыбнулся и немного успокоился. Он будет хранить и беречь мамин подарок, даже если тот сломается и в него вообще ничего не увидишь.

Отец не хотел покупать телескоп. Гай слышал однажды из-за двери, что родители чуть не поругались. До сих пор в его голове крутились обрывки того разговора.

— Он же такой глупый, что ему уже ничего не…

— Не смей называть моего сына глупым!

— Посмотри правде в глаза: он даже не может учиться в нормальной школе, его мозг…

— Прекрати! Он не глупый, он просто не такой, как остальные. Он особенный.

— Хорошо! Если ты думаешь, что нашему особенному чуду так нужна эта дорогущая штука, то покупай, но я в твоей глупости не участвую! Вы уж как-нибудь без меня!

Так и отложилось в его детской головке, что для папы он глупый, а для мамы — особенный. Почему-то быть особенным ему нравилось больше, чем глупым. Разницу между этими словами он понимал нечетко, но твердо знал, что она есть. Мамино «особенный» было приятней и теплее, чем папино «глупый». Поэтому Гай и сам считал себя особенным. И еще он считал, что мама права, а папа ошибся.

За окном все так же лил дождь. Капли стучали по стеклу, Гай не мог уснуть, и ему снова стало страшно. Опять засосало под ложечкой, опять казалось, что комната вот-вот наполнится невесомыми чудовищами. Дыхание перехватило. Сердце забилось чаще. Он сел на кроватке, надел тапочки и уже собрался пойти к маме с папой, но в последний момент передумал. Вспомнил, как папа смеялся и называл его «иррациональным» трусом. Что такое «иррациональный», Гай не знал, но спрашивать не стал. А потом под утро мама с папой опять поругались из-за него. Он не мог заснуть и слушал через дверь их взволнованный шепот:

— Он же до сих пор боится темноты! Придумывает каких-то чудовищ! — возмущался отец.

— Ну и что. У каждого свои страхи. Зато он совсем не боится потерять работу и не посылает меня к холодильнику, придумывая себе, что вместо продуктов там окажется бомба, — заступалась мать.

— Послушай, чудовищ не существует…

— Для тебя, а для него не существует работы. Так что если он и трус, то не больше, чем ты.

Гай знал, что если папа не спит, то опять не избежать ругани, но усиливающийся страх перед темнотой все настойчивее гнал его из комнаты.

Ему удалось приоткрыть дверь неслышно, без единого скрипа, и так же беззвучно просунуть голову в спальню родителей. Он застыл, держась одной рукой за стену, а другой — за дверную ручку, готовый в любой момент убежать к себе в кровать и спрятаться под одеяло.

В родительской спальне царила беспросветная тьма. На ночь они зашторивали окно, и, когда выключали свет, комната заливалась непроглядной чернотой. Но звук дождя был слышен и тут. Гай знал, что если постоит так минуты две и откроет дверь пошире, то в конце концов сможет разглядеть какие-то контуры. Но ждать две минуты в полной темноте было слишком страшно. Впрочем, он и так помнил, где что стоит и как дойти до мамы.

Слева, сразу же возле двери — мамин платяной шкаф с папиными костюмами, дальше по стене до самого окна — снова шкафы с посудой, бельем и запасными осьминогами. У противоположной стены — кровать мамы с папой. Гай представил, как отец спит: лежит на животе, руки под подушкой, голова повернута к окну. А потом он представил маму. Мама не спала, она улыбалась и, приложив палец к губам, смотрела прямо на него. Затем она жестом поманила его к себе. Он уже собрался идти, но вовремя вспомнил, что ничего не видит и все это ему только кажется. Правее кровати, со стороны папы, — тумбочка и дверь в кухню, а левее, на стороне мамы, — стол для всякой ерунды, под которым прятался маленький осьминог, купленный «специально для обучения Гая», когда еще не знали, что он — особенный.

В центре комнаты — два больших кресла-осьминога, которые, как ему казалось, каждый день вытягивали из его родителей жизнь, а взамен наполняли холодильник продуктами. Эти осьминоги и представляли главную опасность. Врежешься в них — и будет много шума. Папа проснется и начнет ругаться, а потом мама опять будет плакать, но так, чтобы Гай этого не увидел. У папы с мамой что-то не ладилось, и Гай знал, что виновата в этом его особенность, поэтому он и боялся лишний раз попадаться папе на глаза.

Мысли его вернулись к маленькому осьминогу, и неприятные воспоминания опять закрались в голову.

Когда Гая впервые подключили к этому чудовищу, он вообще перестал что-либо понимать и потерял сознание. Потом, после долгих медицинских процедур, выяснилось, что его мозг не способен к аппаратному ускорению. При подключении происходило замыкание — и мышление прекращалось. Причина — слишком тонкие ткани головного мозга. Теоретически их можно было бы укрепить, но практически таких операций никто не делал. Врачи участливо качали головами, понимая, что, в общем-то, не глупый парнишка обречен всю жизнь мыслить с естественной скоростью. И все же дело дошло до операции. Гаю все очень подробно объяснили, он все очень хорошо понял. «Если хочешь ускорить свое мышление в тысячи раз, придется немного потерпеть». Что уж тут непонятного? Но Гай не хотел «ускорять свое мышление». Ни в десять раз, ни в тысячу. Зачем? Чтобы потом осьминоги высасывали из него жизнь, как из мамы с папой? Спасибо, не надо! Он и так неплохо соображает! Ну, старается, по крайней мере… Ведь перечитал же он все папины книжки, и ни на одной больше дня не задерживался! Когда пришло время операции и за ним зашел доктор, на Гая напал панический страх, он закричал на всю клинику истошным воплем и стал рваться к матери. Ему вкололи успокоительное, и он тут же затих. Руки безвольно упали, глаза затуманились, а рот так и остался открытым. Гай не помнил, как мать вырвала его из рук врачей, прижала к себе и побежала с ним к лифту, как привезла домой, уложила в большую кровать и, нашептывая ласковые слова, легла рядом. Он помнил только ее лицо, расплывающееся в тумане, ее тепло и запах.

Даже сейчас при мысли о той клинике Гая затрясло.

Но постепенно страх темноты вытеснил неприятные воспоминания.

Гай сделал несколько осторожных, неуверенных шажков, касаясь левой рукой шкафа, и остановился, потом еще шаг и еще. Теперь требовалась особая осторожность, чтобы попасть в узкий проход между шкафами и осьминогами. Он вытянул правую руку — нащупать осьминогов — и боязливо шагнул вперед. Пальцы встретили пустоту. Гай повернулся и попытался снова коснуться шкафа, но и левая рука, ничего не встретив, утонула в черноте. Гай в ужасе сделал еще пару шагов и окончательно заблудился. Теперь он боялся, что неизбежно разбудит отца. Страх этот оказался сильнее чудовищ, и Гай решил вернуться к себе. Он повернулся, попробовал сделать шаг, но с ужасом понял, что совершенно потерял ориентацию в этой темноте и теперь не сможет попасть даже к чудовищам. Слезы навернулись ему на глаза, и он продолжал стоять, не решаясь шагнуть ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево.