Ты пожалеешь (СИ) - Ру Тори - Страница 11

Этот жест мне хорошо известен — он усмиряет, утешает, вселяет доверие. Все в нем — выверенная холодная ложь. Только тепло настоящее, порожденное горячей кровью, прошедшей через сердце…

Вздрагиваю, поднимаю голову и вижу Харма — дождь хлещет его по лицу, сигарета шипит в длинных пальцах, в глазах тлеет удовлетворение и… интерес.

— Не для прогулок погодка… — Он садится рядом и усмехается. — Могу предложить другие варианты.

— Сначала скажи, как тебя зовут. По-настоящему? — без всякой надежды спрашиваю я, хотя от облегчения сбивается дыхание.

— Скажи мне: кто для тебя тот клоун? По-настоящему?

— Это неважно… — отвечаю совершенно искренне. Мне действительно становится неважным существование Артема, когда Харм появляется в пределах видимости.

— Ну да, я же не соответствую, не дорос и не нужен тебе… — Харм подносит к губам сигарету, затягивается и прищуривается. — Или… еще как нужен?

Он привычно играет со мной, но у меня нет сил продолжать противостояние или защищаться.

— Почему бы тебе просто снова не стать таким, как тогда, в клубе? — Дождь бьет по плечам, стучит мертвыми костяшками по темечку, пузырится в лужах и внезапно стихает, и продолжение моей фразы эхом разносится по скверу: — Ты все время подставляешь меня, но ждешь честных однозначных ответов, а я… не знаю, чего от тебя ожидать. Я вообще ни черта не знаю о тебе!

Смотрю на руку, лежащую на моей, и губы кривятся от досады — я бы все отдала за его искренность и заботу, но…

— Ладно. Твоя взяла. — Харм впивается в меня взглядом. — Родная мать называла меня Даней. Но в последний раз я общался с ней в одиннадцать лет. Я сам придумал себе имя. Я — Харм. И останусь им, пока не подохну. Надеюсь, это случится очень скоро…

От неожиданной откровенности Харма я икаю, пялюсь на него и ищу подвох, но его глаза без дна совершенно чисты. Он тоже измотан и одинок и временами не вывозит подкинутых жизнью испытаний.

— С одиннадцати лет? Что с ней произошло? — Я сжимаю его ладонь, но он высвобождается из моего захвата и стряхивает в лужу пепел:

— Вышла замуж и уехала из страны. Сказала, что я ей не нужен.

— А твой папа?

— Отца я никогда не видел. — Харм снова затягивается, и я любуюсь его точеным профилем. От желания отравить легкие терпким ядовитым дымом сводит зубы.

Словно читая мысли, он протягивает мне тлеющую сигарету. В этом жесте столько доверия, что я поспешно перенимаю ее, подношу к губам и глубоко вдыхаю.

Сознание проясняется, паника отступает.

Я не одна. Он точно меня не бросит.

— Как же ты жил?

— Нас взяла под опеку тетка. — Харм усмехается и забирает сигарету из моих онемевших пальцев. — Кто она?.. Давай я назову тебе фирмы, банки и клиники, учредителем которых она является? Но я ей на хрен не сдался. Живу в квартире умершей родственницы, и тетушке наплевать, что со мной происходит. В школе мне часто приходилось отстаивать свое мнение кулаками. До поры это ее не касалось, но после визита к директору в девятом она не придумала ничего лучше, чем запихать меня в гребаную элитную гимназию, где все относятся друг к другу как к дерьму.

Она редко вспоминает о моем существовании, а когда наведывается в гости, визжит, что я — спиногрыз, малолетний преступник, идиот и чучело, оставляет на столе бабло и сваливает. От ее денег я сразу избавляюсь — тупо прогуливаю их в клубах, а на жизнь зарабатываю сам. Мне многого не нужно… Вот так. А теперь ответь: что о тебе знаю я?

Я сгораю от дикого стыда и сожаления. Мне бы очень хотелось, чтобы он не слышал жестоких слов о его статусе, неоднократно сказанных мной вместо благодарности. Чтобы он забыл, как я, подобно его тетушке, швыряла ему деньги и старалась унизить и побольнее задеть.

Харм рассказал о себе ту правду, которой люди моего круга предпочитают не делиться — запросто вывернул душу, признался в слабости, но на самом деле показал силу. Я не способна на такую откровенность, потому что слишком зависима от мнения других.

И сейчас люто ненавижу себя за трусость.

— Мне так жаль… — шепчу еле слышно. — То, что я несла в клубе, не имеет к тебе никакого отношения. Я все про себя расскажу, если выслушаешь.

Он отщелкивает окурок, убирает со лба мокрую челку и снова берет меня за руку:

— Тогда пойдем?

— Куда?

— Ко мне. Пни меня, если ошибаюсь, но тебе ведь некуда сейчас податься?

Похоже, вселенная дает мне шанс — Харм снова помогает мне в трудную минуту. И я пойду с ним куда угодно, сделаю все, чтобы он понял: у него есть человек, который его понимает и ценит. И… любит.

Харм встает и тянет меня за собой — через серый сквер, площадь с поникшими цветами на клумбах и оживленную улицу — к старому, окруженному вековыми ветлами дому.

Харм вваливается в темный, пахнущий сыростью подъезд и несется вверх по лестнице, я стараюсь не отставать. Подошвы оставляют мокрые отпечатки, блузка противно липнет к телу, зубы отбивают дробь.

Под натиском плеча Харма дверь с воплем открывается, в сумрачной прихожей загорается тусклый свет.

Только сейчас до меня доходит, насколько сильно я устала — голова гудит от пережитого стресса, колени дрожат.

С удовольствием избавляюсь от промокшей обуви, Харм ведет меня в свою захламленную жуткую комнату и распахивает резные дверцы шкафа.

— Если сразу не переодеться, можно нехило расклеиться… — Он снимает пиджак, ослабляет на шее петлю галстука, стаскивает его, расстегивает и бросает на спинку кровати сорочку.

Я снова вижу орнаменты и витые линии татуировок на его подтянутом теле, и меня бросает в жар. Совсем недавно, в этой самой комнате, мы…

Он усмехается, шагает ко мне, протягивает руку и достает с верхней полки футболку с изображением «анархии».

Отступаю назад, с трудом дышу, опускаю голову и замечаю в шкафу женские вещи. Все древнее деревянное нутро забито гребаными женскими вещами — яркими, бесформенными, странными.

И они совершенно точно принадлежат молодой девушке, а не тетке.

— Расслабься. Это шмотье моей сестры! — Харм ржет, натягивает футболку и вручает мне свою толстовку. — Держи.

— Спасибо… — буркаю я, стараясь не показывать облегчения. — А твоя сестра не будет против моего присутствия?

— Не будет! — заверяет Харм, легонько щелкает меня по носу и широко улыбается. — Не переживай так. Она здесь не живет. Переодевайся и двигай на кухню. Согреемся.

Он выходит из комнаты, а я опускаюсь на краешек скрипучей кровати. Осторожно вешаю на изящный потертый стул промокшие вещи, влезаю в толстовку Харма. Глубоко вдыхаю приятный аромат, хлопаю себя по щекам и замираю в раздумьях.

Мутные капли дождя ползут по запотевшим стеклам, барабанят по оцинкованным подоконникам и скатным крышам, ветер гоняет по небу ошметки туч.

А здесь — тепло. Мрачно, но уютно и спокойно.

Здесь так хорошо, и утренние тревоги сдуваются под тяжестью лени.

Папе помогут. Все разрешится наилучшим образом. Ничего не разрушится.

Потому что Харм мне искренне улыбнулся.

Зевая и натыкаясь плечами на углы, я крадусь по прихожей. Впереди тускло светится прямоугольник кухонного проема, в нем виднеются древние антикварные шкафчики, абажур и незашторенное окно.

Прислоняюсь к дверному косяку и наблюдаю за Хармом — он успел переодеться в джоггеры, зажечь огонь под знакомым мне чайником и всыпать в кастрюлю пельмени.

— Проходи, будь как дома! — приглашает он и вручает мне стаканчик с прозрачной жидкостью. — Давай. Залпом. Тебе нельзя болеть.

— Окей… — Я подчиняюсь. Водка обжигает горло и ударяет в ноги. — Теперь ты.

Харм озорно прищуривается, забирает у меня стакан, наполняет, опрокидывает адское пойло в рот и морщится.

— Устраивайся. По расписанию у нас снова королевский ужин.

Он радушно ставит мне под нос тарелку с пельменями и фарфоровую чашку, наполненную зеленым чаем. Садится напротив и принимается есть.