Мой любимый враг (СИ) - Шолохова Елена - Страница 30

Директор, кряхтя, выкатился из-за стола.

– Сейчас, – бросил он и вышел в приемную, оставив нас втроем.

Однако он задержался. Его «сейчас» растянулось минут на десять. Уже и звонок с урока прозвенел, а мы всё сидели в его кабинете и ждали. Бусыгина продолжала рыдать, Женька тоже пару раз смахнула слезинки. Между собой мы не разговаривали, сидели в напряженной тишине.

– Долго он еще. Уж скорее бы всё закончилось, – прошептала Зеленцова Бусыгиной.

Та, всхлипнув, кивнула.

– Блин, и вещи в классе оставили, – досадовала Женька. – Наши вряд ли заберут. У кого там сейчас будет урок? Вдруг пошарятся, утащат?

Я тоже переживала за сумку, но не удержалась:

– Не утащат. Вы же здесь.

– Очень смешно, – процедила Зеленцова.

Тут залетел директор, весь на взводе, как будто с пожара. Или на пожар.

– Так, девицы, с вами разберемся после уроков. Чтобы матери… или отцы обеих были здесь как штык к концу седьмого урока. Ясно? Там и решим, что с вами делать.

Мою сумку, кстати, взяла Филимонова. А вот вещи Зеленцовой и Бусыгиной вынесли и бросили прямо на пол в коридоре возле кабинета. И шпана, сновавшая по коридору, их вдоволь попинала.

Женька даже кому-то из мелких отвесила подзатыльник, а потом, ругаясь, пошла в туалет чистить сумку от пыли и следов чужих ботинок. Лида со своим рюкзаком поплелась за ней.

– Новенький из 11 «А» к нам заглядывал, – сообщила Филимонова, когда я поднялась в кабинет истории. – Минуты три назад. Тебя спрашивал.

Я тотчас зарделась, пряча счастливую улыбку.

Мы с Димой встретились только на третьей перемене. Столкнулись на лестничной площадке и будто забыли, куда шли. Не сговариваясь, свернули в сторонку и почти до самого звонка простояли с ним.

Я рассказала ему про беседу у директора, про тест по истории, который сдала на пять, про что-то ещё. Словно меня год держали с заклеенным ртом и вот прорвало. Но Дима слушал мою болтовню и улыбался, время от времени роняя коротенькие фразы: да, молодец, отлично, круто…

На следующей перемене он и вовсе поверг всех в аут: взял свою тарелку, стакан и пересел за наш стол, точнее, ко мне. И как в порядке вещей пожелал:

– Приятного аппетита.

А когда мы с ним уходили из школы, то на крыльце столкнулись с Женькиной матерью. Я поздоровалась, а она цепко и въедливо оглядела меня с ног до головы, скривилась и промолчала. Видно, Зеленцова наплела и своей матери с три короба. На миг стало неприятно, но потом Дима предложил немного погулять, и всё дурное вылетело из головы.

Мы кружили по переплетениям парковых дорожек, ели мороженое в вафельных рожках, болтали, наблюдали за голубями, кидая им пригоршнями семечки, брели куда-то не глядя.

Незаметно дошли до самой Набережной и остановились возле памятника адмиралу Колчаку. Дима вскинул ввысь глаза, задумчиво оглядев мрачный и величественный монумент.

– Это, кстати, единственный в мире памятник Колчаку.

Я тоже задрала голову.

– Как-то рядом с ним неуютно, – пожала я плечами. От него и правда веяло суровой скорбью. Да и от Ангары поддувало холодом.

Дима заметил, как я зябко поежилась, и позвал меня куда-нибудь зайти погреться.

– Может, в собор зайдем? – я кивнула на Знаменскую церковь.

Он замешкался, на лицо его словно набежала тень. Но потом кивнул.

– Да, конечно.

Вечерняя служба там, очевидно, закончилась, и в храме никого уже не было, кроме бабушки за свечным ящиком. Я покосилась на нее, ожидая вопросов: кто мы такие, зачем пришли так поздно. Но она лишь кивнула в знак приветствия. Я накинула капюшон вместо платка, прошла вглубь и замерла, завороженно озираясь.

Никогда я в церкви не была. То есть нет, вру, была, но в глубоком детстве. Просто знаю, что родители меня крестили, но ничего, конечно же, не помню. И сейчас меня поразило, как тут красиво, как величественно.

Пока я крутила головой, разглядывая узорчатые росписи на сводах и стенах, иконы, золочёные подсвечники, Дима неотрывно изучал мой профиль.

– Тебе ведь не хотелось заходить в церковь? – спросила я, когда мы вышли на улицу. – Почему?

Мне показалось, что и отвечать ему на мой вопрос не очень-то хотелось. Но всё же Дима ответил:

– Да нет… навеяло просто. У меня мама одно время сильно уверовала в Бога, ходила на службы, постилась, молилась. В ее комнате висели иконы, не такие, конечно, как здесь. В рамках, под стеклом. А потом она… в общем, кинулась в другую крайность… когда брата не стало. Все иконы перебила и выкинула, прокляла всех и вся, ну и вообще… Это было жутко. До сих пор как вспомню, так вздрогну. Ты не подумай ничего такого. Она хорошая у меня, просто очень тяжело переживала смерть брата. Едва с ума не сошла.

– Боже! У тебя был брат? И он… погиб?

Дима кивнул.

– Можно и так сказать. Он умер. Сознательно.

– Как? – охнула я. – Покончил с…

Я заставила себя замолчать. Подобные вопросы, наверное, задавать бестактно. Я же сама очень не люблю, когда про маму спрашивают.

– Да, – Дима тоже ответил нехотя.

– Прости… Я так тебе сочувствую! И как никто тебя понимаю. У меня ведь тоже когда-то была сестра. Младшая. Ариша. Ее насмерть сбила машина несколько лет назад.

Он посмотрел на меня так щемяще и пронзительно, что у меня перехватило горло.

Мы брели по Набережной молча, словно придавленные тяжелыми воспоминаниями. Но постепенно они отпускали, и вскоре мы снова говорили о том о сем.

– А когда ты обратил на меня внимание? – спросила я, правда, против воли получилось как-то игриво.

– Когда ты так сладко спала на подоконнике, – усмехнулся он. – А затем когда сказала, что терпеть таких, как я, не можешь. Ну и, в общем-то, каждый раз, когда встречал тебя.

Ответ мне понравился, особенно последняя фраза. Потом Дима позвал зайти в какое-нибудь кафе, но в этот раз я отказалась наотрез.

– Мне пора домой. И так уже темно. Отец будет в ярости.

– Строгий он у тебя?

– Угу… – я замялась, но все же сказала: – Ты все равно узнаешь, об этом теперь все болтают в школе. Он у меня недавно освободился. Избил там одного, ну и сел.

– Мне жаль. Он тебя… не обижает? – не сразу подобрал слово Дима.

– Да нет, – мне приятна была его забота. – Меня – нет. Ругается только из-за всего подряд.

Я хотела пойти на остановку, но Дима вызвал такси. Мы оба устроились на заднее сиденье, и только там он вновь взял меня за руку. И не выпускал, пока не приехали. Честное слово, это была самая упоительная поездка в моей жизни. У водителя негромко играла старенькая песня «Отель Калифорния», потом что-то ещё такое же лирично-романтичное. В салоне было тепло и уютно. Мы сидели плечом к плечу, переплетя пальцы. А за окном проносились сверкающие огни вечернего города.

***

На следующий день весь класс узнал, какая кара постигла Зеленцову и Бусыгину. И за какие грехи. Рассказывали, что Женькина мать устроила вчера грандиозный скандал, и Ян Маркович её чуть ли с охраной не выпроводил. Хотя, зная наших сплетниц, можно с уверенностью сказать, что наверняка народ сильно приукрасил событие. Однако Лиду с Женькой наказали – это факт. Заставили мыть полы в нашем классном кабинете целую неделю, ну и заплатить мне за испорченную одежду.

Наши, если честно, тоже сволочи. Мало того, что подшучивали над ними весь день, так еще и уходя из кабинета, Шлапаков, а за ним и Окунев плюнули на пол. Я хоть и зла была на Зеленцову, но это момент меня ужасно покоробил. Я даже с Димой потом поделилась, когда мы после уроков пошли гулять. Он ничего не сказал, но лицо сделалось такое, будто ему стало очень противно.

Деньги за одежду, чего я, в общем-то, не требовала и не ожидала, Женькина мать передала мне через классную, в конверте. Пять тысяч одной бумажкой.

Я вдруг почувствовала себя несметно богатой. Наверное, было бы достойно и гордо не взять этот конвертик, но я взяла. Блузку они мне действительно испортили, какое-то сальное пятно на белой тонкой ткани ни в какую не отстирывалось. Так что придется покупать новую. А остальные деньги… в общем, возникла у меня одна безумная идея.