На широкий простор - Колас Якуб Михайлович - Страница 23

Старый Талаш почесал затылок.

— А как мать? — спросил он.

— Ничего. Напугали ее малость поляки. Боится, как бы не поймали тебя. Говорит, чтоб ты не шел теперь домой… Вот хлеб и сало.

Панас снял с плеча довольно объемистую торбу, этот извечный «паспорт» крестьянской доли. Несколько минут торба оставалась в руках Панаса. Старый молчал, точно взвешивая слова сына, а потом взял торбу.

— А сено все забрали?

— Все… Оставался возик, так приказали Максиму и тот отвезти.

— Вот паразиты! Нет на них пропасти! — с горечью покачал дед головой. — Чем же мы скотину кормить будем?.. Максим еще не вернулся?

— Нет.

Умолкли. Густой мрак нависал над Полесьем. В оголенных кустах вздыхал ветер, и уныло шуршали белые струйки снега в порыжелой траве. Деревня притаенно молчала. Только собаки, потревоженные нашествием непрошеных гостей, заполнивших дворы, перекликались злобным, остервенелым лаем и тоскливым завыванием.

— Вернется Максим — пускай съездит в Притьки к Лабузе сена занять, — сказал Талаш. Ему не давала покоя мысль, что скотина останется без корма.

— Да мы прокормим скотину, — подбадривал отца Панас. — Сена раздобудем, нарубим соломы, веток — не подохнет!

— Эге ж, старайся, сынку!

— Ты, батька, иди в Макуши, к Параске, и живи там. Если что, я к тебе прибегу туда.

Параска — замужняя дочь деда.

— Э-э, — махнул рукой дед Талаш, — обо мне, сынку, забота маленькая… Не знаешь, много здесь легионеров?

Видно, деда Талаша занимали какие-то особые мысли.

— Много! — понизил голос Панас. — Не меньше как двести. Да говорят, что еще в Вепрах их чертова уйма.

Дед наказал Панасу быть осторожным и разузнать побольше о легионерах. Назначили время встречи и разошлись.

Дни тревог, страхов и беспокойства наступили для деда Талаша и его семьи. Горевала бабка Наста. Такое лихо ворвалось в их жизнь! И где же она, та справедливость, на свете? За что должен мытариться старик? Кого он тронул? Кому мешал жить, что вынужден теперь, как бездомный бродяга, скитаться по лесам да по чужим углам? И так жалко стало ей старого, такая тоска охватила ее, что она заплакала. Вот и Максима с конем угнали неизвестно куда. Свое же добро заставили везти какому-то черту лысому, а скотина подыхай с голоду. Да еще отпустят ли его? Вернется ли? Семья разбита, разбросана, и неизвестно, как оно что будет.

Сидит бабка Наста одна. Керосиновая лампочка тускло коптит на печурке. А в хате так тихо. Так молчаливо и неприветливо заглядывает в окна со двора ночь и уныло завывает в трубе ветер, словно вторит невеселым думкам бабки. Стук в дверь вспугнул эти думки.

Прежде чем открыть, бабка посмотрела в окошко.

— Это я! — послышался голос из-за двери.

Бабка Наста отворила дверь Панасу.

— Ну что?

— Видел батьку. Отдал ему харчи.

— Куда же он пошел?

— Пошел… Сказал, чтоб за него не тревожились… Верно, к Параске пойдет… Завтра, как стемнеет…

У бабки Насты немного отлегло от сердца.

Заговорили о легионерах. Ничего хорошего ожидать от них нельзя. Подлые, пронырливые, нахальные. С людьми обращаются не по-людски.

К бабке Насте заходила Агата Смыга. Рассказывала о разных бесчинствах легионеров. К молодицам и девушкам пристают, по клетям лазят, шарят, чужое добро тащат. Жарь им яичницу, подавай шкварки! А чуть что не так — плетку в ход пускают.

Поздно ночью вернулся Максим, привез немного сена. Сказать по правде, украл у легионеров. И зол же на них Максим! А вести привез невеселые. Расправу чинит польское начальство над теми, кто взял хоть нитку из имений и рубил панский лес. Пан Крулевский назначается уездным комиссаржем, по волостям войтов[8]ставят.

— И неужто осядут они тут на нашу голову? — вздохнула бабка Наста.

Приуныли все в хате деда Талаша.

Расставшись с Панасом, дед медленно побрел болотами, прислушиваясь к шорохам и голосам полесской ночи. Было немного жутковато одному в темени и глуши леса. Топор за поясом придавал смелости. Дед Талаш, вероятно, и сам не мог бы ответить, кого он больше страшится: нечистой силы, вера в которую еще тлела где-то в потаенных уголках дедовой души, зверя или лихого человека в образе польского легионера.

Ночь, одиночество и страх родили у деда мысль об оружии. Совсем иначе чувствовал бы он себя, будь в его руках надежный друг — хорошее ружье.

У деда Талаша, признаться, есть ружье. И спрятано оно как раз в этом лесу вместе с боевыми припасами: порохом, пистонами, дробью, пулями, картечью и всем прочим. Держать ружье дома в такое тревожное время было не с руки. Припоминается деду Талашу, что вообще по лесам спрятано много оружия, и оружия настоящего. Может, придет такой час, когда оно понадобится людям.

С такими мыслями незаметно подходил дед Талаш к тому месту, где спрятал он свое ружье. Однако пришлось еще покружить среди елей и сосен, пока он не нашел в темноте дуплистое дерево, которому доверил когда-то своего старого приятеля.

Вытащил дед Талаш ружье из дупла, осмотрел, взвел курок, проверил — служит еще аккуратно старый товарищ его лесных походов. Надел через плечо охотничью кожаную сумку на широком ремне, достал ладунку с порохом, засыпал добрую порцию пороха и туго забил пыж. Положил штук шесть картечин и, когда все было готово, насадил на курок пистон — и уже более твердым и уверенным шагом направился в Макуши.

На подступах к Припяти белопольское войско вынуждено было задержаться. Первые дни в этом районе шли жестокие бои. Учитывая важность позиций на Припяти, легионеры стремились быстрей перейти ее, чтобы потом продолжить наступление против Красной Армии. Но все попытки легионов Пилсудского продвинуться вперед успеха не имели, и боевой пыл белополяков тут же остыл. Снега и морозы, неожиданно сковавшие Полесье, приостановили военные операции широкого масштаба. Та и другая стороны подтягивали тылы и резервы, зорко следили друг за другом, укрепляли свои позиции, готовясь к предстоящим решительным схваткам.

Значительная часть Полесья была оккупирована белополяками.

Резкую, насильственную смену политических и социальных форм проводила белопольская оккупация. Из глубины веков вставали давно забытые, стершиеся в памяти народа порядки, традиции и административные функции шляхетской государственности. Они вставали, словно призраки, возмущая сознание широких трудовых масс. Если что и оставалось в народной памяти от похороненного, казалось, навеки минувшего, то оно вызывало представление о черных днях произвола польской шляхты, панства и крепостничества. Воеводства, уездные комиссаржи, войты, постерунки[9] — уже одни эти чуждо звучащие названия заставляли людей настораживаться и относиться ко всему недоверчиво и враждебно. Но нашлись и такие, кому белопольская оккупация пришлась по душе. К ним принадлежал и Василь Бусыга.

Воспрянул духом панский подпевала. Словно выросли у него крылья. Ходил теперь важный и высоко задирал голову. Только иногда, особенно на первых порах, его охватывал страх, как бы снова не вернулись большевики. Но проходили дни, большевики не возвращались, сомнения насчет прочности «нового порядка жизни» таяли, и перед Василем все смелей и смелей рисовались розовые перспективы будущего. Его не смущали такие явления, как расправа белопольской администрации с крестьянами, нарушившими «святое право» помещичьей собственности. Для него панская власть несла с собой только порядок, закон и уверенность в завтрашнем дне. И Василь с особенным удовольствием строил свои собственные хозяйственные планы. Для него открылась теперь возможность значительно приумножить свои богатства. Разные соображения о способах увеличить земельный участок приходили ему в голову. Благоприятствовало Василю и то обстоятельство, что пана Крулевского назначили уездным комиссаржем. И как это хорошо, что он, Василь Бусыга, умеет ладить с такими людьми, как пан Крулевский!