Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 70

Оленька села, упираясь спиной в ствол и раздумывая, стоит ли подниматься выше. С одной стороны, если причина в аномалии, то… то может статься, что подъем позволит Оленьке выйти из зоны действия этой самой аномалии. С другой, аномалия должна была бы глушить сигнал там, у древней усадьбы, но там как раз связь нормальною была.

С третьей… не сидеть же ей на ветке до скончания времен! В самом-то деле…

— Если осторожно… — она оперлась руками на ветку, которая оставалась неподвижной, да и толстою была, а стало быть, есть шансы, что вес Оленькин она выдержит. — Потихонечку… полегонечку…

На спину что-то шмякнулось и, кажется, пробежало по волосам.

— Тихо, — Оленька заставила себя унять крик, готовый вырваться из горла. И дышать ровно.

Не дергаться.

Потом поорет, когда спустится. А упало… что тут может упасть? Жук? Паук? Она взрослая девица, стыдно такой пауков бояться.

Правда, появилось премерзкое ощущение, что кто-то бегает по спине, но Оленька заставила себя о пауках не думать. Насколько это получится.

Она поднялась. Застыла, пытаясь привыкнуть к тому, что под ногами не земля, а ветка.

…тренер по гимнастике заставлял по бревну ходить. Бревно было тонким, Оленька — неуклюжей, и тренер постоянно ругался. А еще палкой бил, когда она горбиться начинала. Но мама считала, что гимнастика развивает грациозность, и надо тренера слушать. Пригодится в жизни.

— Вот, — выдохнула Оленька, силясь справиться с сердцем, которое разошлось не на шутку. — И пригодилось…

Она подняла руки.

Замерла.

Носочек вперед. Ноги… контролировать. И спину тоже. А руками нащупать следующую ветку. И помнить, что падать будет немного выше.

…с бревна она тоже падала, особенно когда училась на руки становиться.

Вышло.

Ветка была поуже.

И потоньше.

И прогнулась под Оленькиным весом. Но ничего, удержала. Правда, связи все одно не было. Зато нашлось птичье гнездо с остатками скорлупы.

— И дальше как? — спросила Оленька саму себя, а потом, в приступе несвойственной ей лихости, забралась еще выше.

И еще.

И… связи все одно не было. А вот земля показалось невообразимо далекою. И вспомнилось, что спускаться всегда тяжелее, чем подниматься.

— В пору на помощь звать, — сказала Оленька, раздумывая, в какой именно момент она свалится. А сомнений в том почти и не было. И, воплощая в жизнь новый план, закричала: — Ау!

Ответом стал встревоженный треск сороки.

Ну и как быть?

— Ау! — заорала Оленька чуть громче. — Есть тут кто? Живой?

Сорока трещала совсем близко. И… и вдруг стало не по себе, словно… словно тьмой из могилы повеяло. Так говорила Оленькина нянюшка, которая у деда жила, ибо матушка полагала, что девицам пяти лет няньки уже без надобности.

Нянюшке дед тоже содержание положил.

И прочим слугам.

Матушка, помнится, ворчала, что совсем он из ума выжил, на пустое деньги тратить. Есть ведь социальные страховки, и пенсии накопительные для тех, кто постарше. И вообще императорские программы соцобеспечения, а он вот взял и положил.

Надо будет написать нянюшке.

Или позвонить?

Сорочий стрекот стал еще ближе. И вот бело-черная птица уселась на ближнюю ветку, уставилась на Оленьку круглыми глазами.

— Я тут просто сижу, — сказала Оленька, на всякий случай на ветке растягиваясь. Она вцепилась в неё руками и ногами, потому что… стало страшно.

И вправду из могилы.

…а на похороны деда матушка Оленьку взяла, поскольку это было бы признаком неуважения и разлада в семье. Разлад-то давно был, но посторонним о том знать не следовало.

И Оленьку взяли.

Только к гробу не пустили. К чему? И к могиле тоже… и потом она тайком сбежала, на следующий день, ибо тогда еще умела бунтовать, хотя бы вот так.

А маменька за побег долго выговаривала. И потом еще поминала часто, мол, вот оно, наглядное подтверждение Оленькиной испорченной натуры, в которую знания не лезут, одно лишь непослушание.

Сорока отозвалась протяжной трелью.

А из лесу вышел человек.

Оленька хотела было крикнуть, но… сорока посмотрела на неё. И Оленька сильнее прижалась к ветке. И ноги подняла, подумав, что если человек посмотрит наверх, то всенепременно увидит висящие ноги. А это… человек огляделся.

И вытащил телефон.

Поморщился.

Сплюнул.

— Эй, ты тут? — голос его был громким и резким, и сорока вновь забеспокоилась. А Оленька… разум подсказывал, что сейчас самое время позвать на помощь. Этот человек явно из местных, и стало быть, может вывести Оленьку к людям.

Но почему…

Сорока подобралась ближе.

— Молчу я, молчу… — шепотом произнесла Оленька и тут же застыла, ибо человек обернулся. Впрочем, оказалось, что оборачивался он вовсе не на Оленькин голос: из лесу вышел второй.

Тот был невысок, полноват, лысоват, а еще выглядел настолько прилично, что в душе сразу возникли подозрения. И они окрепли, когда человечек споткнулся и выразился… в общем, приличные люди так не разговаривают.

— Ну, чего?

— Все сделано, — сказал первый, закуривая сигарету. Сразу запахло дымом, и Оленька почесала нос. — Погоди… к ночи повеселеет.

Тот, лысоватый, кивнул. И рукой замахал.

— На меня не дыши, — велел он, и Оленька мысленно согласилась: дурные привычки одних людей не должны мешать другим. Тот, первый, с сигареткой, отвернулся, только хмыкнул этак, пренасмешливо. А потом пепел стряхнул в бумажный кулек и сказал:

— Только этого мало будет.

— Думаешь?

— Народишко тут упертый, да и… сам понимаешь, привыкли, что все-то их прикрывают…

Сплюнул под ноги.

— Ничего, если понадобится, то повторим.

— А это вряд ли, думаю, после сегодняшнего дома стеречь станут.

Оленька прижалась к дереву, умоляя закрыть. Что-то ей подсказывало, что эти двое свидетелю беседы не обрадуются.

— Ничего, приедет инспекция, там и посмотрим…

— Посмотрим, — тот, что с сигаретой, шею потер. — Только… жена, как жива была, так говорила, что тут все непросто… оборотни…

— Да небольшое там поселение, — отмахнулся толстый. — И в стороне стоит. Так что их мы и не заденем. Наоборот, появится поселок, будет и работа приличная, инфраструктура…

— Ты мне-то эту лабуду не загоняй.

— Я…

— Они здесь все друг с другом повязаны. А верховодят двое… две бабы. Одна ведьма местечковая, которая с вожаком оборотней спуталась, а другая вроде как жрица, но это не точно.

— Чья жрица?

— Моры.

И над поляной повисла тишина. А Оленька закрыла глаза. Тогда, в детстве, она ведь умела говорить с яблоней, чтобы держала, и от солнца защищала, и вовсе… и это ненаучно, сила должна исходить от разума.

Нет, с разумом у неё как-то не сложилось.

А сила…

…слабосилок, как только уродилась? Может, потому что недоношенная? — матушкин раздраженный голос на мгновенье заглушил другие. — Тем более те кисты… все-таки следовало настоять на более глубоком воздействии, а не ждать, пока сами рассосутся.

Оленька и не помнила, когда и при каких обстоятельствах подслушала этот разговор. А вот… вот был он, без сомнений, был…

— Ты… уверен?

— Жена… в общем, они тут еще когда поселились, государевой волей… потом уже заповедник сделали.

— Заповедник мы не тронем. А со жрицей надо будет договориться.

— Вряд ли выйдет. Уж больно зловредная баба. И себе на уме…

— А попробуй. Если не получится, то и жрицы не вечны, — это было произнесено свистящим шепотом.

— И не боишься?

— А ты?

Тот, что с сигаретой, затушил её, после убрал в карман. Как и кулек с пеплом. Следов, стало быть, оставлять не желает.

— Я… я давно за ними приглядываю. Местные их опасаются. Но это… Васильев, стереотипы. Давно уж боги к людям не сходили. Потому, думаю, что от той силы и не осталось ничего.

— Вот и я о том же… мы жалобу подадим, попросим пересмотра старых договоров, но это когда еще будет…

— Дочка её из города вернулась. Да с хахалем, который вроде как при деньгах, но думаю, что врут. Человек при деньгах не станет у старухи столоваться. Хотя машинка знатная, но, думаю, взял в кредит, чтоб бабам пыль в глаза пускать. Если матери не станет, девку можно будет поприжать. Надавить.