Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 62

Она подняла телефон и вздохнула. С матушкой поговорить придется, потому что… потому что Бестужев, кажется, совершенно не отдает себе отчета в происходящем. Рука подловато дрожала, и Оленька сделала еще один вдох.

И другой.

Матушке сложно будет объяснить. Но… но и оставлять все, как есть, невозможно.

— Да, дорогая? — матушка подняла трубку сразу. Голос её был холоден, и вовсе появилось хорошо знакомое ощущение, что она, Оленька, опять отрывает родителей от важных дел.

Она подавила в себе желание извиниться и повесить трубку.

— Мама… тут… все идет не по плану, — тихо сказала Оленька.

— Плохо тебя слышу. Говори громче.

Оленька почти воочию увидела, как матушка поморщилась.

— Я… — она оглянулась, подумав, что говорить здесь — не самая лучшая идея. Кто-нибудь может и услышать. Да, определенно, может.

И получится до крайности неудобно.

Тогда-то она и переступила через остатки стены. Еще выразилась мысленно… недостойно. Камни торчали из земли, да и обломков вокруг валялось много, этак и ногу подвернуть недолго. Зато с той стороны обнаружилась тропинка, которая весело сбегала с холма и прямиком в лес.

В лесу говорить было легче.

И Оленька говорила.

Рассказывала… как-то вот легко стало говорить и рассказывать, и даже матушкино молчание нисколько не мешало.

— То есть, — сказала матушка, когда Оленька замолчала. — Ты звонишь, чтобы сказать, что не способна поставить на место какую-то провинциальную ведьму?

— Мама…

— Мало того, что мы вынуждены были… искать срочный вариант, чтобы не опозориться на защите, поскольку оказалось, что ты категорически не способна написать сколь бы то ни было внятную работу, так еще теперь выясняется…

Оленька отняла телефон от уха, раздумывая, не стоит ли его уронить.

И вот так всегда! С самого детства! Что бы ни случалось, виновата в случившемся оказывалась сама Оленька. И потому однажды она просто перестала рассказывать.

С дипломом тоже…

Она ведь искренне хотела написать работу.

Писала даже. А научный руководитель хвалил. Потом, правда, матушка решила глянуть, и… и оказалось, что хвалил он вовсе не потому, что работа хорошая, а потому что у Оленьки фамилия.

И что сам-то он не особо в науке понимает. В той, которая наука, а не говорить красиво. И… и вот.

— Так еще это может стать достоянием общественности, если девица и вправду решит тебе мстить…

— Но ведь ты говорила, что доказать она ничего не сможет!

— Доказательства нужны в суде. А в суд, как понимаю, никто не собирается обращаться. И да, она подписала бумаги об отказе от претензий.

Оленька тихо выдохнула. Вот дура…

— Но это еще не значит, что она обещала молчать.

— Да пусть хоть…

— Прекрати, — матушка никогда-то не повышала голоса, но ей и нужды в том не было. Хватало этого вот ледяного тона, который промораживал, считай, насквозь.

Оленька замолчала.

— Ты не понимаешь. Если эта история выплывет, то репутации Верещагиных будет нанесен удар. Более того, я уже сожалею, что согласилась на эту авантюру. Все-таки позор позору рознь. Одно дело неудачная дочь, случается и у лучших.

Оленька проглотила обиду, хотя больше всего хотелось закричать, затопать ногами, прорваться, наконец, сквозь эту завесу равнодушия.

…только дедушка её и любил по-настоящему.

— …и совсем другое, когда она от собственного ничтожества идет на обман и подлог.

Обида вдруг… нет, не исчезла, преобразилась в нечто иное, до сего момента Оленьке незнакомое.

— Это была твоя идея.

— Твоего отца, — поправила матушка.

— Можно подумать, он что-то сделает без твоего благословения, — Оленька потрогала грудь. Внутри что-то болело, нудно и муторно. Надо бы провериться, но… зачем? Если вдруг она, Оленька, умрет, то всем только легче станет. Мертвые сраму не имут, кажется, так говорят. И матушка вздохнет с облегчением: не придется краснеть за неудачную дочь. Отец… может, вздохнет где-нибудь.

Как-нибудь.

Чтобы матушка не услышала. Нет, скорбь они будут изображать, ибо так принято. И еще станут всем рассказывать, какие надежды она, Оленька, подавала.

— Я возвращаюсь, — тихо сказала она.

— Что? — матушка, говорившая что-то там о долге перед родом, осеклась.

— Возвращаюсь. Домой. И мама… дедушка оставил четкие инструкции. Если ты не отдашь мне мои деньги, я подам в суд.

Она никогда-то прежде не смела перечить. Да что там перечить, Оленька и в мыслях не могла матушке возразить. А теперь… в груди болело.

В душе тоже.

И…

— Думаю, этот скандал тоже многих… порадует.

— Прекрати.

— А если ты полагаешь, что у меня духу не хватит. Знаешь, дедушка меня кое-чему все-таки научил.

— А тебя можно чему-то научить?

— Можно, — Оленька погладила ствол ближайшего дерева. — Он сказал, что нет смысла бегать от собственных страхов. Все одно догонят. Так может… знаешь, я ведь могу сама обратиться в Ученый совет. Подать прошение о пересмотре результатов защиты. Рассказать, как оно было…

— Ольга!

Она никогда-то не называла Оленьку ласково, полагая ласку глупостью. Только так, строго и по полному имени, оттого Оленька и вздрогнула.

Усомнилась на долю мгновенья.

И стиснула телефон до боли в пальцах. Нет уж. Хватит с неё… не оправдывает надежды? Пускай себе. Пусть ищут тех, кто оправдывает. А она… она просто уедет. К морю. Она всегда хотела жить у моря. Просто жить.

День за днем.

Чтобы дом свой. И терраса. И еще кота завести можно. Она давно просила, но ей не позволяли, ибо животное — это ответственность. А Оленьке смотреть за ним некогда будет. У Оленьки ведь уроки и вообще…

— Ты не посмеешь.

— Посмею, мама, — она оперлась спиной на этот вот шершавый и грязный ствол. А потом вдруг спросила. — Ты меня любишь?

— Опять ты с этими глупостями…

— Это не глупости. Я просто знать хочу, ты меня любишь? Или… я всегда только мешала, да? Дедушка вот любил. Он бы не стал со мною так…

— Ольга, ты снова мыслишь нерационально.

— Нерационально, — согласилась Оленька, слушая, как бьется собственное её сердце. Зато почти и не болит уже. Это ведь хорошо, что не болит. — Я всегда такой была. Слишком нерациональной. Помнишь, я хотела пойти на филологию?

— Глупости. Никто из Верещагиных не растрачивал себя по пустякам.

— И стихи писала, но ты тоже сказала, что это ерунда…

— Рифмовать строки каждый может.

— Наверное.

— Ольга, сейчас не время для детских обид!

— Именно, пришла пора для взрослых, — Ольга потрогала свое лицо. — Скажи, мама, а ты счастлива? Замужем за папой? Ты ведь выбирала его так… рационально.

— Ольга!

— Но вы теперь так старательно друг друга избегаете. А когда вместе, то и словом не перекидываетесь. И эта тишина, если бы ты знала, как она угнетает… так вот, я подумала, что не хочу вот так. Точнее, не подумала…

— Это точно, — ввернула матушка.

— Но просто поняла. Не хочу. И он меня не хочет.

— Кто?

— Бестужев. Он ведь и не смотрит-то на меня, как на женщину. И Синюхин тоже не смотрит. Как на женщину. Как на перспективную партию, которая могла бы помочь в его работе, да, смотрит. А как на женщину нет… так зачем? Нет, не отвечай, а то я собьюсь и запутаюсь. Я ведь такая… несобранная, верно? И вот, допустим, вы нас вынудите пожениться. У меня никогда-то не спрашивали, чего я хочу, но он… он ведь не простит. Ладно, тебе или своему деду, он мне не простит. И что нас ждет? Крепкий союз людей, где один другого ненавидит?

— Ты все преувеличиваешь, — голос матушки предательски вздрогнул. — Ты милая девочка, которой выпал шанс составить неплохую партию.

— Нет, мама, — Ольга покачала головой. — Я не хочу партию составлять.

— А чего ты хочешь?

— Надо же, ты все-таки спросила… хочу… просто жить. В доме на берегу. Помнишь, у дедушки был такой? Он тебе никогда не нравился, слишком удален от города, от работы. Ты его продала?