Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 53

Не исчезла.

И… было стыдно.

— Чего замер? — Калина ткнула кулаком в плечо. — Воду доставай. Или машину мыть передумал?

Олег мотнул головой.

Не передумывал, и ведро вновь скользнуло в колодец. Зазвенела цепь, закрутилась ручка, получив свободу. И заорал во весь дурной свой голос петух.

— Тише ты, оглашенный, — шикнула Ксения. — Ишь… верно, скоро заполыхает.

— Ага, — Калина кивнула. — Как пить дать… надо тетку упредить, а то будет, как в прошлый раз. Помнишь? Курятник начисто отстраивать пришлось.

Верещагина поймала меня под вечер, аккурат после ужина. Я только и успела, что посуду собрать да замочить в тазу. Еще подумала, что надо бы как-то вопрос с водой решить, поскольку бочка, из которой я её, собственно, и брала, практически опустела. А таскать воду самой… сомневаюсь, что входит это в мои обязанности.

Да и до речки далековато. Если с грузом.

Вот над этим важным вопросом я и раздумывала, точнее, над тем, как бы озвучить проблему, чтобы не выглядело это совсем уж наглостью, когда появилась Оленька. Она заглянула под тент, натянутый над полевою кухней, и, увидевши меня, скрестила руки на груди. Нахмурилась. И ножкой топнула.

— Ты! — сказала она.

— Я, — честно призналась я, подхвативши сковородку. На ней я лук жарила, а потому была сковородка несколько жирною, а еще приятно увесистой. Я-то, конечно, нападать не собиралась, но что-то вот подсказывало, что разговор у нас пойдет совсем даже не мирный.

— Как ты мне надоела! — Верещагина закатила глаза.

И я тоже посмотрела.

Тент. Обыкновенный. Поставили его остов от палатки, правда, неполный, а потому тент поднимался с одной стороны, оставляя три других открытыми. Привязывали его хорошо, да и остов крепили с душой, но все одно конструкция в целом получилась донельзя хлипкою.

Говоря по правде, без этакой защиты я себя спокойнее чувствовала.

— Ты, — Верещагина, осознав, что зритель ныне пошел на диво неблагодарный и к тонким намекам не восприимчивый, вытянула руку и пальцем в меня тыкнула. А еще дворянка, называется! — Убирайся!

— Сейчас посуду помою и уберусь, — я решила быть миролюбивой.

— Немедленно!

— Сама посуду помоешь?

Она ножкой топнула.

— Насовсем!

— То есть, ты передумала и готовить тоже сама будешь? — почему-то происходящее начало доставлять мне удовольствие. Ишь, вспыхнула. А я, между прочим, серьезно. Уйти-то не сложно, но кто всех завтраком кормить станет?

Это я и спросила.

— Найдется кому! — на щеках Оленьки вспыхнули алые пятна. — А ты… ты…

— Я?

Она сделала шаг и едва не упала, споткнувшись о котел. Котел, к слову, явно предназначался для экспедиций куда больших, чем нынешняя, ибо вмещал в себя литров этак двадцать. Но притом внешний вид его свидетельствовал о жизни непростой, полной испытаний и невзгод. Я понятия не имею, зачем его Важен приволок. А поймать треклятого ирбиса, чтобы уволок обратно, не выходило.

На ужине он присутствовал, а после взял и исчез, будто не бывало.

Оленька брезгливо скривилась и отступила. А после тряхнула копной светлых волос и иным, куда более спокойным, тоном произнесла:

— Ты ведь не такая дура… Маруся, верно? На редкость плебейское имя, но тебе подходит… Маруся из деревни Лопушки…

А вот это уже обидно.

— С другой стороны, конечно, печально осознавать, что у тебя-то и выбора не было. Не мы решаем, где и кем родиться. Знать, крепко нагрешила душа твоя, — губы Оленьки дрогнули. — Но ты ведь знаешь, что судьбу свою следует принимать со смирением. Кому-то блистать, кому-то…

Взгляд её скользнул по кухне.

— …котлы чистить. Или надеешься, что будет, как в сказке?

— В какой? — что-то веселья поубавилось. Я покрепче стиснула рукоять сковородки.

— В любой… прекрасный принц женится на простушке и делает её принцессой. Но сказки, дорогая, это лишь сказки. Даже если на тебе вдруг принц женится, то принцессой тебе не быть. Ты так и останешься Марусей из деревни Лопушки.

— И? — вот она всерьез думает, что меня этим обидеть можно?

Нет, раньше я бы, безусловно, обиделась. И рыдала бы потом в подушку. И до утра искала бы слова, чтобы ответить, чтобы резко и хлестко. Теперь же, как ни странно, ощутила полное спокойствие.

Абсолютно несвойственное мне спокойствие.

— И… что тут скажешь… он не женится. Да, Николай тебе симпатизирует, это видно невооруженным глазом, но он взрослый человек и понимает, что там, где есть долг, нет места симпатиям.

Она вздохнула с притворной печалью.

— Так что, дорогая моя Маруся, все, что тебя ждет, — милый романчик и разбитое сердце, а еще пустые надежды. Подумай, надо ли оно тебе?

— А тебе?

— Мне? Мне позволили приглядеться к будущему супругу. Оценить его, так сказать, в естественной среде обитания.

— И как?

— Неплох, но со вкусом беда. Ничего, это мы потом поправим…

Будущему супругу, стало быть. Конечно. У Оленьки Верещагиной не может быть просто романов. Только серьезные. С прицелом на будущее и договорным обеспечением между родами. А я… я… Маруся из Лопушков. На мою долю если что и придется…

— Шла бы ты, — сказала я, пытаясь подавить клокочущую внутри ярость. — А то ведь кухня место такое…

— Какое?

— Опасное, — я сунула сковородку к грязной посуде. — Мало ли что приключиться может.

— Ты мне угрожаешь? — а вот теперь Оленька вполне искренне удивилась. В её чудесном мире никто и никогда ей не угрожал.

— Просто… предупреждаю. Кухня — не место для высоких особ. И высоких отношений. Тут ведь все по-простому…

Желание сделать пакость крепло.

— …по-деревенски.

Но я его подавила.

Это… слишком по-детски. Да и вообще не знаю, с чего она взяла, будто у меня роман. С того, что мы в кафе обедали? Но…

Не важно.

Что бы она там себе ни придумала, переубедить Верещагину не выйдет. Да и не хочу я переубеждать. И вообще… да пошла она лесом!

Пожелала искренне, от души, и стало даже как-то легче.

— Что ж, — я вытерла руки полотенцем. — А и вправду, знаешь… деревенская я, городским премудростям не обученная. Красть вот не умею…

Верещагина полыхнула алым цветом.

— …наверное, потому как умение это — ну очень родовое. Небось, изрядно славы прибавило…

Она открыла рот.

Зашипела.

— Даже интересно стало, наследное или так, приобретенное?

— Ты… ты… ничего не докажешь, — она вдруг оказалась рядом. — Слышишь? А вздумаешь болтать…

— Не вздумаю, успокойся. Куда мне, деревенской, против городских-то адвокатов? Но ведь дело даже не в этом, — я глядела на Верещагину и думала, что вот было же время, когда я ей завидовала. Искренне так. И тому, до чего хороша она собой. И тому, как легко ей все давалось.

И…

А теперь не завидую. Поумнела, что ли?

— Но ведь дело не в том, что и как думают остальные… хотя и они-то… слышала народную мудрость? На чужой роток не накинешь платок…

Из горла Верещагиной донесся клекот.

— Поэтому будь уверена, обсуждают. И тебя, и семейку твою, и… и будут обсуждать долго. А главное, что ты сама знаешь правду. От себя-то не спрячешься.

Она отшатнулась.

Попятилась.

— Ведьма!

— Ага, и справка имеется, — согласилась я. На душе вдруг стало спокойно-спокойно. И даже благостно. В конце концов, я-то дурного не делала.

А что до других, то пусть эти другие сами за себя думают.

— Ты… ты еще пожалеешь! — Верещагина сжала кулачки, и подумалось, что вот-вот она бросится, но нет, то ли умнее оказалась, то ли трусливее. — Пожалеешь… да я… я тебя сгною! Я сделаю так, что тебе и в коровнике работы не найдется… ты…

— Знаешь, а и вправду измельчали рода, — я плюхнула в ведро моющего средства. — Боярская дочь с кухаркой воюет… вот предки-то радуются.

Сдавленно пискнув, Верещагина попятилась, а после вовсе бросилась прочь. Надо же, какие они, городские, нежные…