Женская война - Дюма Александр - Страница 19
- Предыдущая
- 19/110
- Следующая
– Если это и правда, то ведь вы поклялись жить всегда в бедности?
– И поверьте мне, что я в точности исполнил клятву: трудно было найти человека беднее меня.
– Но вы ушли от кармелитов?
– О да! Наука сгубила меня, я был слишком учен, милая моя сестрица.
– Что это значит?
– Между кармелитами, которые вовсе не слывут Эразмами и Декартами, я считался чудом, разумеется, чудом учености. Когда герцог Лонгвиль приехал в Руан просить город склониться на сторону парламента, меня отправили приветствовать герцога речью. Я исполнил поручение так красноречиво и удачно, что герцог был невыразимо доволен и спросил у меня, не хочу ли я быть его секретарем. Это случилось именно в ту минуту, как я хотел постричься.
– Да, я это помню, и даже под предлогом, что хотите проститься с миром, вы просили у меня сто пистолей, и я доставила вам их прямо в собственные ваши руки.
– И только эти сто пистолей я и видел, клянусь вам честью дворянина.
– Но вы должны были отказаться от света.
– Да, я точно хотел отказаться, но судьба распорядилась иначе: она, верно, хотела определить мне другое поприще, послав мне предложение герцога Лонгвиля. Я покорился решению судеб и, признаюсь вам, до сих пор не раскаиваюсь.
– Так вы уже не кармелит?
– Нет, по крайней мере, теперь, милая сестрица. Не смею сказать вам, что никогда не ворочусь в монастырь, потому что какой человек может сказать вечером: я сделаю завтра то-то. Господин Ренсе основал орден Трапистов. Может быть, я последую его примеру и изобрету что-нибудь новенькое. Но теперь я попробовал военное ремесло. Оно сделало меня человеком светским и нечистым, но при первом удобном случае я постараюсь очиститься.
– Вы военный! – сказала Нанона, пожав плечами.
– Почему же нет? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгесклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека. Нет, я не так горд, сознаюсь, что заслуживаю кое-какие упреки, и не спрошу, как знаменитый Сфорца, что такое страх. Я человек, и как говорит Плавт: Homo sum, et nihil humanum a me alienum puto, то есть я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Поэтому я трус, сколько человеку позволяется быть трусом, что не мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно порядочно действую шпагой и пистолетом. Но по природе истинное мое призвание – дипломатическое поприще. Или я очень ошибаюсь, милая Нанона, или я буду великим политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет далеко, если его не повесят. Видите ли, я то же самое, что Мазарини. Зато и боюсь только одного: чтобы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на вас, милая Нанона, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.
– Так вы военный?
– И кроме того, придворный в случае нужды. Ах! Мое пребывание у герцога Лонгвиля много послужило мне в пользу.
– Чему же вы там учились?
– Тому, чему можно выучиться у такого человека: выучиться воевать, интриговать, изменять.
– И к чему это привело вас?
– К самому блестящему положению.
– Которое вы не умели удержать за собою?
– Что ж делать? Ведь даже и принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять событиями. Милая сестрица! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!
– Вы?
– Да, я.
– Сколько времени?
– Час и три четверти, по самому верному счету.
– Вы управляли Парижем?
– Как настоящий король.
– Как это случилось?
– Очень просто. Вы знаете, что коадъютор господин Гонди, то есть аббат Гонди...
– Знаю, знаю!
– Был полным властелином столицы. В это самое время я служил герцогу д’Эльбефу. Он лотарингский принц, и нет стыда служить принцу. Ну, в то время герцог был во вражде с коадъютором. Поэтому я произвел восстание и взял в плен...
– Кого? Коадъютора?
– Нет, не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я взял в плен его приятельницу герцогиню де Шеврез.
– Какой ужас! – вскричала Нанона.
– Не правда ли, какой ужас! У аббата Гонди приятельница! И я подумал то же самое. Поэтому я решился похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не мог видеться с ней. Я сообщил ему свое намерение, но у этого человека всегда такие доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей.
– Бедная женщина! За нее торговались!
– Помилуйте! Напротив, это должно быть ей очень приятно. Это доказало ей, как ее любит господин Гонди.
– Так вы богаты?
– Богат ли я?
– Да, можно разбогатеть таким грабежом.
– Ах, не говорите мне об этом, Нанона, мне как-то не везет! Служанка герцогини, которую никто не думал выкупать и которая поэтому осталась у меня, растратила все мои деньги.
– По крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора?
– Ах! Нанона, как видно, вы еще вовсе не знаете людей! Герцог д’Эльбеф помирился с аббатом Гонди. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я нашел вынужденным брать жалованье от Мазарини, но Мазарини величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был принужден предпринять новое восстание в честь советника Брусселя, имевшее целью истребить канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, истребили его только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал Мельере выстрелил в меня из пистолета в двух шагах. По счастью, я успел наклониться, пуля просвистела над моею головою, и знаменитый маршал убил какую-то старуху.
– Какая куча подлостей!
– Нет, милая сестрица, это уже необходимая принадлежность междоусобной войны.
– Теперь все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог сделать то, что вы сделали вчера.
– Что же я сделал? – спросил Ковиньяк с самым невинным видом.
– Вы осмелились лично обманывать такого важного человека, как герцог д’Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить сестру свою.
– Я хотел погубить сестру?.. Я хотел?.. – спросил Ковиньяк.
– Да, вы, – отвечала Нанона. – Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту безымянную записку?
Раздраженная Нанона показала брату донос, который герцог отдал ей накануне.
Ковиньяк прочел его, не смущаясь.
– Ну что же, – сказал он, – почему вы недовольны этим письмом? Неужели вам кажется, что оно нехорошо сочинено? В таком случае мне жаль вас, видно, что вы не занимаетесь литературою.
– Дело идет не о слоге письма, а о его содержании. Вы или не вы писали его?
– Разумеется, я. Если бы я хотел скрываться, так изменил бы свой почерк. Но это было совершенно бесполезно: я никогда не имел намерений прятаться от вас. Я даже очень желал, чтоб вы узнали, что письмо писано мною.
– О, – прошептала Нанона с видимым отвращением, – вы сознаетесь!
– Да, милая сестрица, я должен сказать вам, что меня подстрекала месть.
– Месть!
– И самая естественная.
– Мстить мне, несчастный! Да подумайте хорошенько о том, что вы говорите! Что я вам сделала, какое зло? Как мысль мстить мне могла прийти вам в голову?
– Что вы мне сделали? Ах, Нанона, поставьте себя на мое место! Я оставляю Париж, потому что у меня было там много врагов: такое несчастие случается со всеми политическими людьми. Я адресуюсь к вам, молю о помощи. Что, не помните? Вы получили три письма. Вы скажете, что не узнали моего почерка, он совершенно похож на ту руку, которою писана безымянная записка, притом же все три письма были подписаны мною. Я пишу к вам три письма и прошу в каждом сто несчастных пистолей! Только сто пистолей, а у вас миллионы! Это сущая безделица, но вы знаете, сто пистолей моя обыкновенная цифра. И что же? Сeстpa отказывает мне. Я сам лично являюсь, сестра не принимает меня. Разумеется, я стараюсь разведать, что это значит. Может быть, думаю я, она сама находится в затруднительном положении, настала минута доказать ей, что ее благодеяния пали не на бесплодную землю. Может быть даже, она не свободна, в таком случае следует простить ей. Видите, сердце мое искало средств извинить вас, и тут-то узнал я, что сестра моя свободна, счастлива, богата, миллионерша и что барон Каноль, чужой человек, пользуется моими правами и получает покровительство вместо меня. Тут зависть свела меня с ума.
- Предыдущая
- 19/110
- Следующая
