Плоды проклятого древа (СИ) - "Demonheart" - Страница 1

Сентябрь, 2010 год

Что чувствует человек, столкнувшийся лицом к лицу с кейпом?

Вопрос, который в современном обществе старательно замалчивается, чтобы не пустить прахом все усилия Службы Контроля Параугроз по интеграции обладателей сверхсил в общество. Все могучая пропагандистская машина, от официальных пресс-релизов до спонсируемых фильмов и комиксов, навязывает образ кейпа как героического защитника, облаченного в яркий обтягивающий костюм, который всегда готов прийти на помощь. В самом деле, кому неизвестны имена героев Триумвирата, которые доблестно сражаются с Губителями? Кто не слышал о Драконе? О Зионе?

Миллиарды долларов и труд десятков тысяч людей направлен на достижение единственной цели — убедить общественность, что парачеловек это не чудовище с эквивалентом ядерной бомбы в собственной голове, а такой же обыватель, носящий нелепый наряд и от того еще более нестрашный.

Миссия, возложенная на СКП, благородна, и преследует благую цель — не допустить паники и анархии в обществе.

Беда в том, что ее главный инструмент — ложь.

Все усилия пропагандистов пропадают втуне в тот момент, когда человек сталкивается с кейпом в условиях, отличных от ток-шоу или иной пиар-акции. Когда паралюди высвобождают свою силу, людям остается лишь бежать и прятаться в надежде, что они окажутся удачливее тех, кто попался «героям» или «злодеям» под руку. В кавычках, потому что порой грань между ними тоньше листа бумаги, на котором отпечатан ордер на убийство.

А теперь немного перефразируем вопрос: что чувствует человек, впервые увидевший кейпа в зеркале?

Каково осознавать, что ты — уже не ты?

Не знаю.

Я вообще с трудом мог думать. Пожалуй, я мог вспомнить кто я такой, и где нахожусь, но остальное тонуло в зыбком песке полубредового состояния, вызванного отеком мозга.

Я хотел пить. Боже, я бы отдал все, что имел, за стакан воды. Но ничего своего у меня не было, так что и питья никто не предложил. Хотя неважно. Я бы все равно не смог бы удержать воду в желудке, потому что рвало меня последние полчаса почти непрерывно. Посреди комнаты растекалась целая лужа рвоты, воняющая ацетоном, а у меня не оставалось сил даже открыть окно, чтобы проветрить.

Хотя какое мне дело до свежего воздуха, если я все равно впаду в кому или умру максимум в течение следующих трех часов?

Сердце в груди уже даже не колотилось, а мелко и часто трепетало, будто пойманная в марлевую сеть птичка колибри. Из-за этого я не мог стоять или вертикально сидеть. Только в лежачем состоянии к голове подливало достаточно крови, чтобы в мозг пробилась хоть какая-то мысль.

Инсулин.

Мне нужен инсулин, иначе мне конец.

До того, как кетоциадоз лишил меня сил, я обшарил каждый угол и карман, в надежде найти хотя бы один завалявшийся где-нибудь неиспользованный шприц-ручку или ампулу. Я всегда был аккуратен со своими лекарствами, но все же надеялся на чудо.

Потом я попытался выломать дверь. Безрезультатно, как и ожидалось. Я был достаточно сильным для своего возраста, мой терапевтический режим подразумевал постоянные тренировки для поддержания правильного метаболизма. Но эта чертова дверь была сделана из цельного дуба и оснащена очень крепким замком, а у меня не нашлось ничего, похожего на лом. Сбежать через окно я тоже не мог, квартира находилась на пятнадцатом этаже. Я не мог ни с кем связаться, чтобы позвать на помощь, потому что у меня никогда не было сотового телефона, а интернет-кабель моя мать предусмотрительно выдернула.

Я лежал пластом на кровати и с ужасом чувствовал, как смерть запускает когти мне во внутренности.

Интересно, нормально ли в безвыходной ситуации, когда безуспешно испробованы все доступные пути к спасению, оглядываться назад и размышлять над тем, как вообще угодил в такую жопу?

Меня до ручки довели две вещи. Первая из них — моя мать.

Женщина, известная окружающим как миссис Марта Кёлер, была грозой своих подчиненных и моим личным кошмаром. Она всегда знала, как нужно поступать правильно, и любое возражение считала в лучшем случае смертельным оскорблением. Ей было прекрасно известно, что мои одноклассники как один только и мечтают о том, чтобы помешать моей учебе и поступлению в университет, и я для своего же блага не должен с ними общаться больше необходимого. Она твердо знала, что я должен заниматься танцами, спортивной гимнастикой, карате, фортепиано и так далее — но стоило мне начать делать настоящие успехи в очередном выбранном ею деле, как она немедленно его пресекала. Полагаю, ее приводила в экзистенциальный ужас мысль, что у меня появится повод гордиться собой, и ее авторитет таким образом пошатнется. Я ведь совершенно не способен понять, что кроме нее никто не убережет меня от бесчисленных опасностей Броктон Бей. Например, от всех женщин в возрасте от двенадцати до пятидесяти, которые поголовно суть шлюхи и аферистки, норовящие разорить нашу семью через судебные иски. Или от любых денег, которые я бы наверняка, по ее мнению, потратил на наркотики.

Надо ли говорить, что меня от нее тошнило? Во всех смыслах.

Наверное, я бы дожил до взрослых лет, даже не понимая, в какой заднице нахожусь, а потом уехал бы на вечное жительство в психушку. Но год назад мать купила мне компьютер, потому что вбила себе в голову, будто мне совершенно необходимо обучиться им пользоваться. Конечно, стоило бы ей заметить, что компьютер приносит мне хоть немного радости, и он бы тут же оказался на помойке, но я достаточно быстро разобрался в тонкостях паролей, пользовательских настроек и скрытых папок, а также научился спать в школе, чтобы сохранить силы для ночных интернет-марафонов. Именно интернет открыл мне значение терминов «гиперопека» и «шизогенная мать».

Боже, храни сэра Тимоти Джона Бернерса-Ли.

Оказывается, я не тонул в бездонном болоте. У меня был враг, а у врага было имя и лицо, от него можно и нужно было защищаться. Правда, довольно быстро выяснилось, что сил и средств у меня не густо, а навыков защиты от психологической агрессии нет вовсе. А мать сразу же почувствовала, что я пытаюсь вырваться из-под контроля, и усилила давление. Я продолжал сопротивляться, она подавляла мои попытки бунта все более жесткими методами.

Кульминация наступила вчера, когда я посмел прогулять дополнительные занятия по испанскому. Чтобы сходить к однокласснику на вечеринку по случаю дня рождения. Я пробыл там не так уж и долго, но по возвращению меня уже ждал ордер на домашний арест. И скорее всего, я бы даже пережил это заключение, но на вечеринке я по ошибке выпил целую бутылку обычной колы, перепутав ее с диетической.

Сто шесть граммов сахара. С тем же успехом это мог быть цианид.

А моя мать, будто ей было мало просто унизить меня, успела забрать все мои запасы инсулина. Вряд ли она собиралась меня убить, скорее хотела дать мне прочувствовать первые стадии обострения, чтобы напомнить, кто оплачивает мое лечение. Собственно, это и было второй причиной, по которой я не мог, к примеру, просто сбежать из дома, как это бы сделал любой нормальный подросток.

Диабет первого типа. Я жил до тех пор, пока получал инъекции. Мой случай не являлся терминальным, великий кейп-целитель Панацея на подобную ерунду не отвлекалась. Когда примерно год назад она только получила силы и о ней трубили по всем каналам, я еще надеялся на чудо, даже тайком отправил ей письмо с просьбой вылечить меня. Никакой реакции так и не последовало. Я ее за это даже не винил. Мы ровесники, и что-то мне подсказывало, что ей приходилось еще хуже, чем мне. На меня давила только мать, а на нее — буквально все вокруг. Будто в Броктон Бей мало проблем с чуть ли не еженедельными потасовками паралюдей, так ей пациентов привозили со всего Восточного побережья, как на подбор, самые тяжелые случаи, от которых отказались остальные врачи.