Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 47

Да что говорить — все люди как люди. То есть разные, со своими мечтаниями, желаниями, устремлениями — но при это столь разительно отличающиеся от будущих, знакомых мне русских, многих из которых жаба душила скинуться на гумманитарку для своих же беженцев (даже по пятьсот рублей!), что есть ощущение, будто я попал в иную вселенную…

Воспоминание об удачно подготовленной засаде и успехе атаки на цельного чингизида закономерно взбудоражило меня, заставив сердце бухать сильно и часто. Вот зараза-то, а! Единственная ночь, когда я могу спокойно выспаться за последние десять дней — и кто его знает, когда доведется поспать вдоволь в будущем… Но не идет сон, и все тут!

Перевернувшись на другой бок, я постарался отвлечься, подумав о «прекрасном». И мысли мои устремились в кажущееся таким далеким прошлое — на целых три с лишним недели назад! К мгновению, когда я в последний раз виделся с Ростиславой…

Когда я, наконец, нашел пронских дружинников, собирающихся отправиться домой, то увидел, что дочка Всеволода Михайловича плотно окружена дружинниками Еруслана, спешно седлающими лошадей. И удивительное дело — цельная княжна сама расправляет потник на спине животного, не поручив это дело никому из ратников! Впрочем, судя по ее чересчур резким движениям и плотно сжатым губам, Слава крепко рассержена — психует девка! Интересно, это из-за меня или из-за того, что отец дал ей крепкую отповедь?

Или же все вместе?

— Ты куда прешь?! Мало тебе было в путах на коновязи висеть, словно татю, еще захотел?!

Старший гридень преградил мне дорогу, меряя с ног до головы гневливым взглядом. Кто бы сомневался… Все время «затишья» в наших отношениях я был уверен, что невзлюбивший меня с первого взгляда дружинник затаился, скрыл свои настоящие чувства — и как видно, был прав!

Ответил я, впрочем, без всякой злобы, а с легкой усмешкой:

— Если ты не слеп, Еруслан, то должен разглядеть — я не в путах и с оружием. А если ты не глух, то наверняка должен был слышать, что сам князь Рязанский Юрий Ингваревич назначил меня сотенным головой — и твой господин, князь Пронский Всеволод Михайлович, прилюдно простил мне все обиды… Так что выходит, я теперь старше тебя, простого гридя. А потому отойди в сторону… По добру, по здорову!

Все же в конце я не удержался от плохо замаскированного вызова. И, видимо, зря: ратник лишь выше вскинул подбородок.

— Велено не пущать тебя к княжне — значит, не пущу!

Тут уж я начал заводиться:

— Слышишь, дурень, я ведь с дружиной малой остаюсь в прикрытие ухода всей княжеской рати, да против целой орды поганых! Считай смертник — думаешь, мне есть что терять?!

Старший над телохранителями княжны вместо ответа потянулся к рукояти меча, но тут его остановил гневный окрик Ростиславы:

— Достаточно, Еруслан! Пусть он пройдет ко мне, я желаю говорить с сотенным головой!

«Сотенную голову» девушка особенно выделила интонациями — как бы демонстрируя мой далеко уже не самый низкий статус, что в какой-то степени оправдывает снисхождение до моей скромной персоны цельной княжны. И дружинник, недовольно поиграв желваками, отступил в сторону, открыв дорогу к девушке.

Взглянув же на нее, я не смог не восхититься неукротимым огнем, вспыхнувшим в глазах непокорной красавицы, мило зарумянившимся щекам — и высоко поднимающейся груди при каждом частом, взволнованном вздохе. Невольно, но искренне улыбнувшись Ростиславе, я почтительно поклонился ей — впрочем, не в пояс — после чего прямо спросил:

— Княжна, дозволь мне поговорить с тобой наедине, в стороне от воев твоих верных. Не хочу, чтобы после слова мои кто-то донес до ушей отца твоего, князя Пронского, попутно меня оболгав!

Девушка замялась, не зная, что ответить, и невольно бросила на воинов встревоженный взгляд. Однако я картинно поднял пустые руки вверх, как бы демонстрируя мирные намерения, после чего мягко, успокаивающе произнес:

— Гриди могут нас видеть. Отойдем буквально на два десятка шагов в сторону.

В этот раз княжна твердо кивнула мне, после чего решительно шагнула вперед:

— Идем!

Под недовольным, прямо таки пышущим злобой взглядом Еруслана (обозначенного в моей речи как «кто-то») и явно читающимся неодобрением в глазах прочих дружинников мы отошли в сторону. При этом невольно возникла неловкая пауза, прерванная Ростиславой, требовательно спросившей:

— Ну, что хотел сказать-то?

М-да, не так я представлял себе начало нашего единственного разговора тет-а-тет — первого, и вполне возможно, последнего… Едва не выпалил сдуру все, о чем думаю и что чувствую — но в последний миг сдержался, осознав, что любые признания сейчас лишь оттолкнут от меня девушку, вынужденную объясняться на людях с каким-то младшим дружинником… Ну пусть даже сотенным головой.

Вместо этого я аккуратно достал из-за пазухи небольшую резную фигурку-свистульку в виде лошади. Ее подарила мне милая, светловолосая девчушка годов этак четырех в одном из поселений, где мы встали на привал, и где я в очередной раз предупреждал людей о скором приходе Батыя. Девочка эта вышла к нашему костру, когда мы трапезничали — и, посмотрев в ее любопытные, озорные зеленые глазки, разглядев лукавую, блуждающую на губах улыбку, я, не удержавшись, рассмеялся. А после пригласил ребенка поесть кулеша, протянув ей свою тарелку. Девочка же, немного помявшись, приглашение приняла и начала есть — а когда ее нашла встревоженная мама, потерявшая дитя, и с извинениями ее забрала, ребенок успел быстро протянуть мне лошадку, а после долго-долго махал мне на прощание маленькой ручкой…

И вот, эту самую игрушку — кстати, искусно, красиво ведь вырезанную — я протянул Ростиславе:

— Прими этот дар, княжна, на добрую память обо мне. Безделушка конечно, но… Все что есть. Сама слышала — нам прежде всех придется встречать боями орду Батыя. И голову сложить в той брани будет проще простого… А так хоть какая-то память останется у тебя обо мне — простом ратнике, по глупости своей возомнившем не пойми что…

Честно сказать, я вполне серьезно предполагал, что дочь Всеволода Михайловича обидно рассмеется над детской игрушкой и моей неуклюжей попыткой ее подарить. И тогда мне стало бы много легче — ведь тем самым девушка прочертила бы между нами непреодолимую черту, явно продемонстрировав, что она целиком и полностью разделяет позицию отца в отношении меня… Однако вместо этого Ростислава нерешительно протянула руку к деревянной лошадке — и в этот миг коснулась своими тонкими, теплыми и нежными на ощупь пальчиками моей кисти, отчего как кажется, мы оба вздрогнули… А после княжна подняла на меня свои глаза — два бездонных зеленых омута, в коих я успел разглядеть и волнение, и смятение, и жалость, и что-то еще, что царапнуло прям по сердцу! Разглядеть прежде, чем я буквально утонул в них, без всяких шансов выбраться из изумрудного плена очей самой красивой девушки на свете…

В себя же я пришел, когда Ростислава вдруг озорно улыбнулась, после чего с легким вызовом и насмешкой произнесла:

— У моего отца ты был смелее, рискнув головой — как и с Ерусланом. А перед девой, выходит, заробел?!

Наконец сумев отвести глаза (причем разрыв визуального контакта сопровождался едва ли не физической болью!), я честно и серьезно ответил, не пытаясь что-либо умолчать:

— В очи твои дивные заглянул — вот и заробел. Не знал, как подарок примешь… Слишком прост он. Ты достойна злата да самоцветов — и есть они, да далеко, правда…

Княжна неожиданно грустно ответила:

— Злата и самоцветов мне хватает. А вот игрушки такой никогда и не было… Сохраню ее, как память о тебе, смелый воин, пуще всех богатств сохраню!

Этот ответ был сродни признанию в ответных чувствах — и вновь посмотрев прямо в глаза Ростиславе, я разглядел в них такую бурю эмоций, что забывшись, едва не сделал шаг вперед, желая поцеловать! Однако, как только я начал движение, в очах красавицы промелькнул откровенный испуг — и она тут же быстро зашептала:

— Стой, дурак! Головы тебе не сносить, коли даже притронешься!