Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 13

Потому я молча развернул коня к раскинувшемуся у северного подножия Каменной горы посаду и так же молча послал Буяна вперед, в сторону своего дома. Хоть тут, Слава Богу, память «носителя» меня не подвела!

Вскоре я уже входил в ворота дома, где Егор жил со своей мамой. Двух его старших сестер она успела отдать замуж еще при живом отце, а старшие братья и того раньше покинули отчий дом, обзаведясь семьями. Один уже успел сложить голову, второй с елецкой дружиной ушел в Воронож. Вот я и остался один у мамы помощник…

Хозяйство у нас крепкое, хоть и неказистое. Конюшня, сенник, козлятник, свинарник, курятник — скотины много и за ней нужен постоянный уход! Впрочем, от необходимости возделывания земли дружинники освобождены, и воинов, и семьи обеспечивают простые крестьяне. Их не так и мало — не менее пятиста семей, и население посада в среднем достигает что-то около трех тысяч человек. Для Европы тринадцатого века цифра весьма серьезная! Ну так и Елец, чай, непросто ведь центром удельного княжества становился… Причем в случае осады все население укрывается в детинце — сам посад защищен лишь слабеньким частоколом, уже без всяких боевых площадок. Внутри же «замка» располагается княжеский терем, церковь, кузница, «мобилизационный» арсенал, амбары с зерном и ледники для убоины, дом воеводы и жилища отдельных дружинников. Как разместить за стенами детинца всех до единого жителей той же зимой — лично для меня загадка. Ну, мужчины понятно, дежурят на стенах, там нередко и спят — но как же детишки, женщины, старики? Их куда? Ведь зимой банально же померзнут без крыши над головой!

Между прочим, за все время изучения истории впервые поднял этот вопрос — и пока ответа на него не нашел. И что обидно, в памяти Егора никакой информации также нет — вот не было на его веку серьезных вражеских нападений!

…Неспешно расседлав Буяна, немного поводив его по двору и дав попить, я отвел жеребца в стойло, после чего повесил сушиться промокший от пота «потник» (ничего удивительного, все по конкретике), да чепрак. А затем, охваченный непривычным волнением, вошел, наконец, в дом. Все-таки мама, пусть и Егора — а его чувства, повторюсь, так или иначе находят свой отклик в моей душе… А вдруг она похожа на мою так же, как и я на предка?!

Однако в избе меня ждет легкое разочарование: никого нет. Вновь обратившись к памяти носителя, я прикинул, что по времени родительница все еще может гулять с козами на окрестных лугах или даже ближе к лесу. Ну что же, пускай…

Дом не заперт, равно, как и ворота подворья. Правда, на самом деле ключи и замки на Руси известны, но в здешних местах они не получили широкого распространения. От кого хорониться-то? Хоть и немалый посад, а ведь в сущности все свои, считай, что друг друга едва ли не с детства в лицо знают! И при случае за воровство у своих накажут жестко — равнодушных здесь нет, увидят какое зло, так, считай, всем миром на обидчика и навалятся. Зато и в помощи никогда не откажут, и гостя приютят запросто. Поэтому-то запираться здесь и непринято…

Неспешно пройдясь по единственному в срубе помещению, небольшой светлице, я с легкой грустью отметил ее малые размеры — у меня дома собственная комната была совсем чуть-чуть меньше! Нехитрой мебели совсем немного: стол, пара деревянных лавок, сундук из-под одежды, «черная» печка и полка над ней. И утварь самая простая — ухват, кадка с водой, деревянная и глиняная посуда. Из убранств в общем-то только образ Пресвятой Богородицы в «красном» углу, завешанный белыми ризами. Рефлекторно перекрестившись на него — сработали старые привычки Егора, я дождался очередной порции воспоминаний «носителя», после чего уверенно шагнул к печке. Отодвинув заглушку, с легкой улыбкой воззрился на еще теплый глиняный горшок с упревшей в печи пшенной каше, сваренной с козьим молоком и медом, и заправленной маслом, пару печеных яиц и добрую краю ароматного хлеба, отдающего дымком.

Мама меня ждала…

Странно, что от этой мысли я почуял вначале этакое щемящее томление в груди, а после — сильную неловкость. Будто беру что-то, предназначенное точно не мне! Да, в общем-то, так оно и есть — вот только и повлиять на ситуацию я никак не могу. А тут еще вновь нахлынула тоска по моим родным…

Сердито усевшись за стол, я наложил себе немного каши, взял одно яйцо, а хлеб разломил пополам, после чего начал быстро есть. Вкус у еды вполне себе приличный, причем и хлеб, и яйцо показались необычно вкусными благодаря аромату дыма, а наваристая молочная, пшенная каша… От нее и вовсе нахлынули воспоминания о доме — столь сильные, что тоска тут же заполонила душу.

Закончив трапезу и быстро осмотревшись, я подхватил с одной из лавок медвежью шкуру (отцов трофей!), служащую Егору чем-то вроде и одеяла, и матраса, после чего поспешил на сенник. Мой «донор» не раз уходил спать туда летом. И хотя сейчас погода не располагает к ночевкам вне дома, и давно уже скошенное сено подрастеряло любимый моим предком душистый аромат, все же отдохнуть можно и там. Всяко лучше, чем если бы чужая мать примется обнимать тебя, целовать и причитать, и расспрашивать обо всем, думая что ты — ее сын… Я и в своем настоящем чувствовал определенную неловкость в подобных ситуациях, а уж здесь и сейчас!

Успел я вовремя: только зарылся в сено и закрылся шкурой, как тут же заскрипели ворота, послышалось козье блеяние и усталый женский голос, заметно повеселевший, когда мама разглядела сушащиеся чепрак и потник, да Буяна в стойле. Она тут же поспешила в избу — а спустя всего пару мгновений вышла из нее и растерянно позвала:

— Егор! Егорка!!!

Сердце бешено забилось при звуках маминого голоса, произносящих мое имя, и я чудом сдержался, чтобы ничего не ответить! Впрочем, женщина вскоре поняла, где я нахожусь — а подступив к сеннику, увидела спящего сына, завернувшегося в шкуру в укромной «пещерке» в глубине стога сена. Несколько секунд постояв, она тихо отошла — решила, что я сплю, благо, что сам я изобразил глубокое, мерное дыхание спящего человека.

При этом тот миг, когда моя «игра» переросла в действительно настоящий, крепкий и глубокий сон, я и сам уловить не смог…

Тихо было в вечернем лесу, спокойно. Лишь где-то вдалеке дятел долбил тонким острым клювом мерзлую кору, рассчитывая найти под ней укрывшихся от холода букашек, да показался на опушке пугливый заяц в роскошной белой шкурке, чтобы тут же скрыться среди деревьев.

Но даже короткое появление животного, замеченного мельком, краем глаза, заставило сердце болезненно сжаться. Очередное воспоминание — одно из сотни, что посетили его за последние дни, на секунду встало перед глазами: озорно хохочущие, еще совсем малые девчонки, Руся и Дана, играющие с отцом в снежки. Вдруг старшенькая, златовласая Руся, заметила выбравшегося на опушку зайца и громко воскликнула: «Косой!», «Косой»! Младшенькая же зеленоглазка Данка, его любимица, всегда повторяла за старшей, и в тот раз оглушительно завизжала ей в тон так, что заболели уши: «КОСОЙ!!!». Заяц тут же сбежал, но дочки все равно шустро бросились к опушке, буквально по пояс проваливаясь в глубокие сугробы — и тогда он со смехом побежал за ними. А когда догнал и подхватил обеих подмышки — не удержался, и сам рухнул спиной в снег, в падении прижав девчонок в груди и наслаждаясь их отчаянным, но довольным визгом…

Как же тогда было хорошо!

Но тут же это воспоминание заслонило другое, рвущие душу на куски: вид покрытых снегом черных, обугленных бревен на месте их дома в Рязани. На месте домов их соседей… На месте всего города, куда не глянь — всюду из снега торчали лишь останки сожженных страшным пожаром срубов. Да иногда в углях можно было разглядеть желтые, обугленные кости жителей и защитников стольного града…

Он не смог заставить себя пойти туда, где ранее высился его украшенный резьбой двухэтажный, добротный и просторный терем. Просто не смог. Он знал, что найдет там — а потому страшился увидеть среди головешек и пепла кости тех, кого когда-то носил на руках и с кем играл в снежки, во весь голос смеясь от счастья. Кого убаюкивал во младенчестве, любуясь чистыми ликами маленьких ангелочков… Увидеть их маму… Давным-давно, еще при первом взгляде на Злату, сердце его вдруг замерло в груди. И отмерло, только когда она первой заговорила с ним, уже бывшим в сечи дружинником, неожиданно ставшим робким и несмелым… Взгляд ее очей на протяжении всей их жизни был для него как восход солнца, а звуки ее ласкового голоса неизменно согревали душу! И он никогда не мог представить рядом с собой другой женщины…