Соратники Иегу - Дюма Александр - Страница 10

• Предыдущая
• 10/167
• Следующая

В этой башне, построенной Климентом V, заперли восемьдесят человек.

Но эти восемьдесят человек, арестованных и запертых в башне Ужаса, создавали немалое затруднение.

Кто будет их судить?

В городе не было никаких законных судов, кроме папских.

Не прикончить ли этих несчастных, как сами они расправились с Лекюйе? Мы уже говорили, что добрая треть узников, если не половина, не принимала участия в убийстве, даже не входила в церковь.

Убить их! Эту бойню расценили бы как возмездие.

Но для умерщвления восьмидесяти человек требовалось изрядное количество палачей.

В одном из залов дворца собрался импровизированный суд Журдана. Секретарем суда был некий Рафель, председателем — полуфранцуз-полуитальянец по имени Барб Савурнен де ла Руа, произносивший речи на местном диалекте; заседателями — три-четыре бедняка: какой-то булочник, какой-то колбасник, ничтожные людишки, чьи имена не сохранились.

Они вопили:

— Надо прикончить их всех! Если уцелеет хотя бы один, он станет свидетелем!

Но, как мы уже говорили, недоставало палачей.

Во дворе дожидались от силы двадцать человек из числа авиньонских простолюдинов: цирюльник, женский сапожник, починщик обуви, каменщик, столяр. Они были вооружены чем попало: кто саблей, кто штыком, тот — железным брусом, этот — дубиной, обожженной на огне.

Все они продрогли под моросившим октябрьским дождем.

Нелегко было сделать из этих людей убийц.

Но разве дьяволу что-нибудь не по силам?

Настает час, когда Бог словно отрекается от участников подобных событий.

Тут-то и приходит черед дьявола.

Дьявол лично появился в этом холодном и грязном дворе.

Приняв образ, вид и обличив местного аптекаря по имени Манд, он накрыл стол и зажег два фонаря, на столе расставил стаканы, кружки, жбаны, бутылки.

Что за адский напиток содержался в этих таинственных, причудливой формы сосудах? Об этом никто не знает, но всем известно, какое действие он возымел.

Все, кто хлебнул этой дьявольской жидкости, были внезапно охвачены бешеной яростью, ощутили жажду убийства и крови.

Оставалось только указать им дверь — и они сами устремились к тюрьме. Бойня продолжалась всю ночь; всю ночь во мраке слышались крики, стоны, предсмертный хрип.

Убивали всех подряд — и мужчин и женщин; это было долгое дело: палачи, как мы уже говорили, были пьяны и вооружены чем попало. Но все же они справились со своей задачей.

Среди убийц выделялся зверской жестокостью и ненасытной кровожадностью мальчишка-подросток.

То был сын Лекюйе.

Он убивал, убивал, убивал; потом он хвастался, что своей еще детской рукой умертвил десять мужчин и четырех женщин.

— Вот здорово! — восклицал он. — Я могу убивать сколько вздумается: мне еще нет пятнадцати лет и со мной ничего не сделают.

Внутрь башни Ужаса с высоты шестидесяти футов одного за другим швыряли убитых и раненых, мертвых и живых, сначала мужчин, затем женщин: убийцам нужно было время, чтобы осквернить тела тех, что были молоды и красивы.

В девять часов утра, после двенадцатичасовой бойни, из глубины этого склепа еще доносился чей-то голос:

— Ради Бога! Прикончите меня, я не могу умереть! Один из убийц, оружейник Буфье, наклонился и заглянул в отверстие башни; остальные не решались.

— Кто там кричит? — спросили его.

— Да это Лами, — отвечал Буфье.

— Ну, и что же ты видел на дне? — поинтересовались убийцы, когда он подошел к ним.

— Хорошенькое месиво! — отозвался он, — все вперемешку: мужчины и женщины, попы и смазливые девки — со смеху лопнешь!

«Надо решительно сказать, человек — это мерзкий червь!» — говаривал граф де Монте-Кристо г-ну де Вильфору.

Так вот, в этот город, еще разгоряченный кровопролитием, еще взволнованный недавними убийствами, мы сейчас введем двух главных героев нашего повествования.

Девятого октября 1799 года, погожим осенним днем, когда на одном конце Прованса, в Йере, созревают апельсины, а на другом, в Сен-Пере, — виноград, почтовая карета, запряженная тройкой лошадей, пронеслась во весь опор по мосту, перекинутому через Дюранс, между Кавайоном и Шаторенаром, направляясь в Авиньон. Этот древний папский город лишь восемь лет тому назад, 25 мая 1791 года, был присоединен к Франции, что в 1797 году подтвердил договор, подписанный в Толентино генералом Бонапартом и папой Пием VI.

Экипаж въехал в Экские ворота, промчался, не замедляя хода, через весь город по узким извилистым улицам, закрытым от ветров и солнца, и остановился шагах в пятидесяти от Ульских ворот, перед гостиницей «Пале-Эгалите», которую уже потихоньку снова стали называть «Пале-Рояль», ее прежним именем, сохранившимся и в наши дни.

То немногое и, казалось бы, маловажное, что мы сказали о названии гостиницы, перед которой остановилась интересующая нас почтовая карета, характеризует положение, в котором находилась Франция при правительстве термидорианской реакции, именуемом Директорией.

В результате революционной борьбы, длившейся от 14 июля 1789 года до 9 термидора 1794 года, после бурных дней 5 и 6 октября, 21 июня, 10 августа, 2 и 3 сентября, 21 мая, 29 термидора и 1 прериаля, после того как на глазах толпы были гильотинированы король и его судьи, королева и ее обвинитель, жирондисты и кордельеры, умеренные и якобинцы, Франция испытала самое гнусное и отвратительное пресыщение — пресыщение кровью.

Естественно, что в народе пробудилось если не тяготение к монархии, то, во всяком случае, потребность в твердой власти, заслуживающей доверия, от которой можно было ждать защиты, которая действовала бы на свой страх и риск и дала бы возможность передохнуть.

Но вместо такого столь желанного ей правительства Франция получила слабую, нерешительную Директорию, представленную в данный момент сластолюбивым Баррасом, интриганом Сиейесом, бравым Муленом, недалеким Роже Дюко и честным, но наивным Гойе.

Вследствие этого во внешней политике Франция утратила свой престиж, да и внутри страны царило весьма сомнительное спокойствие.

Надо сказать, в описываемый нами исторический период наши армии, прославленные в легендарных кампаниях 1796 и 1797 годов, были временно отнесены к своим границам после битв при Вероне и Кассано, проигранных бездарным Шерером, и после поражения Жубера при Нови, стоившего ему жизни. Но затем они снова начали переходить в наступление. Моро разбил Суворова при Бассиньяно, Брюн разбил герцога Йоркского и генерала Германа у Бергена, Массена разгромил австрийцев и русских под Цюрихом. (В этом сражении были убиты австрийский генерал Хотце и еще трое генералов, пять генералов взяты в плен, а Корсакову едва удалось спастись.)

Массена спас Францию в сражении под Цюрихом, подобно тому как девяносто лет тому назад ее спас Виллар, выиграв битву при Денене.

Но внутри страны дела обстояли далеко не так блестяще, и, по правде сказать, правительство Директории испытывало немалые трудности: с одной стороны, гражданская война в Вандее, с другой — грабежи на Юге, которым, по своему обыкновению, сочувствовали жители Авиньона.

Двум путешественникам, которые вышли из почтовой кареты, остановившейся у гостиницы «Пале-Рояль», очевидно, было чего опасаться в сильно взбудораженном, вечно неспокойном папском городе, — недаром, не доезжая Оргона, на перекрестке трех дорог, одна из которых вела в Ним, другая — в Карпантра, а третья — в Авиньон, кучер остановил лошадей и, обернувшись, спросил:

— Граждане, как вам угодно ехать, через Авиньон или через Карпантра?

— Какая из этих двух дорог короче? — отрывисто, резким голосом спросил старший из путешественников, которому было никак не больше тридцати лет.

— Дорога на Авиньон короче на добрых полтора льё, гражданин.

— Так едем по авиньонской.

И лошади снова понеслись галопом. Это означало, что граждане путешественники (как их называл возница, хотя обращение «господин» в ту пору все чаще слышалось в разговорах) платили ему не меньше тридцати су за льё.

• Предыдущая
• 10/167
• Следующая